Сын аккордеониста

10

Иногда мы напоминаем матрешки. За первым, самым очевидным нашим образом следует второй, за вторым – третий, и так до тех пор, пока не доберешься до последнего, самого тайного. Впервые я обратил внимание на это на примере Женевьевы после болезни Терезы. Она была не похожа на того человека, которого я знал раньше, казалась меньше, какой-то забитой. И то же самое произошло у меня с Сесаром, преподавателем точных наук, когда он признался мне, что его отца расстреляли.

Я спрашиваю себя, сколько существует хосебов, не является ли он тоже неким подобием матрешки. Мне в нем известны, по меньшей мере, две личности. В зависимости от того, с кем он общается, он говорит то одним, то другим голосом и ведет себя по-разному. Со мной он говорит совсем не так, как с Мэри-Энн или с Хелен. И эта перемена обусловлена не только языком.

Сегодня вечером я сидел в кабинете, заканчивая расчеты, которые начал вчера, и через окно до меня долетали его слова. Он давал объяснения Мэри-Энн, Хелен, Дональду, Кэрол и еще трем или четырем членам Книжного клуба по поводу «баскского вопроса» и «конца терроризма».

Я прикрыл глаза, чтобы получше проанализировать тон его голоса, тот состав, который он имел в этот момент, словно речь шла о какой-нибудь жидкости. Мне показалось, что я различил в нем четыре компонента: убежденность – на тридцать или тридцать пять процентов; безнадежность – двадцать процентов; скрытность – десять процентов; и искренность. В целом то, что он говорил, звучало в высшей степени убедительно. Это был, вне всякого сомнения, третий хосеба. Не хосеба из Обабы, не тот, что являлся членом организации, а третий, вышедший на поверхность в последние годы. «Человек легкого слова», который не хочет говорить откровенно и использует иносказания и метафоры.

«Вы видели когда-нибудь огромные стальные шары, которые висят на кранах и используются для того, чтобы рушить здания? – сказал он на своем неуверенном английском. – Кран поднимает шар и потом бросает его на здание. Это в точности то, что произошло в Стране Басков. Только там шар оказался неконтролируемым».

Послышался шепот, но никто не захотел прервать его объяснения. Голос Хосебы слегка изменился, и его скрытная составляющая достигла по меньшей мере двадцати процентов, удвоившись. Он упомянул Франко, Гитлера, говоря, что они действовали заодно и что бомбардировка Герники – «первая в истории бомбардировка мирных жителей» – явилась одним из их общих «подвигов». «Среди погибших в тот день были, например, бабушка с дедушкой и две тетушки одного моего друга по имени Агустин, и скажите мне на милость, что следовало ожидать от Агустина после этого, да еще в такой политической обстановке, когда даже надгробные надписи на баскском языке были запрещены».

Хосеба продолжал объяснять, что прислужники военной диктатуры, движимые ненавистью к Стране Басков, установили стальной шар слишком высоко, и с этого все и началось. С годами – «Стальной шар невозможно направить точно в то место, куда кому-то хочется» – бывшие жертвы превратились в палачей, и, например, еще одному его другу – «его имя Сесар» – стали угрожать смертью только за то, что он из социалистов, только за это, хотя речь, без сомнения, идет о прекрасном человеке, прогрессивном и демократичном.

Мое тело прореагировало быстрее, чем моя голова. Даже не отдавая себе в этом отчета, я уже был за пределами своего кабинета, в углу террасы. «А Давид не рассказывал вам о Стране Басков?» – спросил Хосеба, увидев меня. Дональд лукаво улыбнулся: «Здесь бродит книга, отпечатанная в трех экземплярах, но она на баскском языке, и я не в состоянии прочесть ее». Как и Мэри-Энн, Дональду хотелось бы, чтобы я стал писателем. Увидев мои воспоминания, он даже слегка рассердился на меня из-за того, что я использовал «язык, которого никто не понимает». Мэри-Энн толкнула его локтем. Он понял предупреждение и не стал продолжать.

Тон Хосебы изменился, когда он обратился ко мне. Твердость его усилилась, безнадежность тоже. «Я не рассказывал тебе о Сесаре, чтобы не портить тебе настроение». – «Сесару угрожали? Как это возможно?» – воскликнул я. «Вот такие дела, Давид». Я сел рядом с ними, хотя и не собирался. Сделал это чисто автоматически.

Кэрол решила, что мы продолжим разговор о моей книге. «Давид, когда ты прочтешь что-нибудь для членов нашего клуба? Мы не знакомы ни с одним твоим произведением», – сказала она. «Это не совсем так, – ответила ей Мэри-Энн, пытаясь избежать темы воспоминаний. – Все вы читали рассказ, который он опубликовал в сборнике в Визалии». – «История о первом американце Обабы? – вспомнила Кэрол. – Но я имею в виду новые произведения!» – «Мне эта история очень понравилась», – добавил Дональд.

Когда мы остались вдвоем, Хосеба положил мне руку на плечо. «Не будем детьми, Давид! Было очевидно, что все закончится этим!» – «Можно понять, если бы угрожали Берлино, но Сесару… Это очень плохой знак». – «Ну, не увлекайся знаками, как Трику». Но в его тоне я заметил что-то вроде покорности. «Я всего лишь вестник, Давид. Это не моя вина. Кроме того, за свое мы уже заплатили».

Он вновь сменил тон и на какое-то время стал тем хосебой-скоморохом, который смешит Мэри-Энн или Эфраина: «Хотя, по правде говоря, заплатили мы мало. Всего год в тюрьме, и на тебе, амнистия. Вот повезло, правда, Давид?» – «О чем конкретно ты говоришь?» – спросил я его. «Я думаю о главной теме своего выступления: о предательстве, – сказал он. – Но оставим это. Очень тебя прошу, товарищ». Потом он снова повторил, что не способен говорить откровенно и что нет ничего, что бы так его раздражало, как доверительный тон. «Я могу исповедоваться только перед широкой публикой, – продолжил он, не дав мне возможности возразить. – Поэтому я никогда не был у психиатра. Понадобились бы двадцать психиатров, чтобы заставить меня говорить, двадцать, как минимум. Гонорара за авторские права на это не хватит». И он продолжал в таком духе до тех пор, пока мы вновь не присоединились к Мэри-Энн и Хелен.

11

Сегодня состоялось выступление. Собралось, как обычно, около сорока человек, и Хосеба, когда он вошел в аудиторию, был очень серьезен. На нем красовался красновато-коричневый пиджак и белая рубашка. Мэри-Энн надела платье жемчужно-серого цвета. Представление, которое сделал Дональд, было очень коротким, и Хосеба прямо перешел к делу, поблагодарив присутствовавших за то, что пришли, – Thank you for coming. Он рассказал о Стране Басков и упомянул Гернику Пикассо, чтобы соотнести то, о чем он говорил, со всем известной картиной. «Мы с Давидом именно оттуда, из Герники. Мы родились очень близко от этого города». На расстоянии девяти тысяч километров оттуда это утверждение можно было считать точным.

Несмотря на его акцент, выступление было хорошо воспринято, и публика ему зааплодировала. Тогда к кафедре подошла Мэри-Энн, чтобы представить первые тексты. «Речь идет о трех коротких рассказах или, лучше сказать, о трех признаниях». Хосеба, должно быть, осознал весь масштаб долгих девяти тысяч километров, что отделяли его от публики, потому что вновь подошел к микрофону, чтобы добавить некоторые сведения: «Возможно, здесь, в Соединенных Штатах, следует напомнить, что война в Стране Басков не закончилась бомбардировкой Герники; в том или ином виде конфликт продолжался. Причем настолько, что многие из молодых людей, которые в конце шестидесятых годов решили взяться за оружие, считали себя в состоянии войны с испанским государством. В рассказах, которые вы сейчас услышите, в качестве главных героев выступают трое таких юношей. В них речь идет о том, что произошло с ними в самом конце диктатуры. О чем-то очень своеобразном». Хосеба улыбнулся мне и добавил на своем неправильном английском: «I'm sorry for this tricky way to create suspense» – «Прошу прощения за несколько жульнический способ пытаться вас заинтересовать». Члены Книжного клуба улыбнулись.

Я нервничал в ожидании чтения текстов. Представлял себе, что имел в виду Хосеба под «чем-то очень своеобразным». Глэдис, которая в свои восемьдесят лет является самым старым членом клуба, обратила внимание на то, что я беспрестанно покачиваю ногой. «Если так и дальше будет продолжаться, ваш ботинок взлетит, Давид», – сказала она мне слегка шутливым тоном. Когда я попросил у нее