— Не знал; я наугад сказал.
— Ишь ведь. В школьниках небось?
— В школьниках.
— Что ж тебя, порют?
— Не то чтобы, а так.
— Больно?
— Не без того!
— Эх, жисть! — вздохнул мужик от всего сердца.
— Прощай, Матвей.
— Прощай. Парнишка ты милый, вот что.
Мальчики пошли дальше.
— Это хороший мужик, — заговорил Коля Смурову. — Я люблю поговорить с народом и всегда рад отдать ему справедливость.
— Зачем ты ему соврал, что у нас секут? — спросил Смуров.
— Надо же было его утешить?
— Чем это?
— Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если не понимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика, школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют? И вдруг я скажу ему, что у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.
— Только не задирай, пожалуйста, а то опять выйдет история, как тогда с этим гусем.
— А ты боишься?
— Не смейся, Коля, ей-богу, боюсь. Отец ужасно рассердится. Мне строго запрещено ходить с тобой.
— Не беспокойся, нынешний раз ничего не произойдет. Здравствуй, Наташа, — крикнул он одной из торговок под навесом.
— Какая я тебе Наташа, я Марья, — крикливо ответила торговка, далеко еще не старая женщина.
— Это хорошо, что Марья, прощай.
— Ах ты постреленок, от земли не видать, а туда же!
— Некогда, некогда мне с тобой, в будущее воскресенье расскажешь, — замахал руками Коля, точно она к нему приставала, а не он к ней.
— А что мне тебе рассказывать в воскресенье? Сам привязался, а не я к тебе, озорник, — раскричалась Марья, — выпороть тебя, вот что, обидчик ты известный, вот что!
Между другими торговками, торговавшими на своих лотках рядом с Марьей, раздался смех, как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни с того ни с сего один раздраженный человек вроде купеческого приказчика и не наш торговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком, еще молодой, в темно-русых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым лицом. Он был в каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.
— Я тебя знаю, — восклицал он раздраженно, — я тебя знаю!
Коля пристально поглядел на него. Он что-то не мог припомнить, когда он с этим человеком мог иметь какую-нибудь схватку. Но мало ли у него было схваток на улицах, всех и припомнить было нельзя.
— Знаешь? — иронически спросил он его.
— Я тебя знаю! Я тебя знаю! — наладил как дурак мещанин.
— Тебе же лучше. Ну, некогда мне, прощай!
— Чего озорничаешь? — закричал мещанин. — Ты опять озорничать? Я тебя знаю! Ты опять озорничать?
— Это, брат, не твое теперь дело, что я озорничаю, — произнес Коля, остановясь и продолжая его разглядывать.
— Как не мое?
— Так, не твое.
— А чье же? Чье же? Ну, чье же?
— Это, брат, теперь Трифона Никитича дело, а не твое.
— Какого такого Трифона Никитича? — с дурацким удивлением, хотя всё так же горячась, уставился на Колю парень. Коля важно обмерил его взглядом.
— К Вознесенью ходил? — строго и настойчиво вдруг спросил он его.
— К какому Вознесенью? Зачем? Нет, не ходил, — опешил немного парень.
— Сабанеева знаешь? — еще настойчивее и еще строже продолжал Коля.
— Какого те Сабанеева? Нет, не знаю.
— Ну и черт с тобой после этого! — отрезал вдруг Коля и, круто повернув направо, быстро зашагал своею дорогой, как будто и говорить презирая с таким олухом, который Сабанеева даже не знает.
— Стой ты, эй! Какого те Сабанеева? — опомнился парень, весь опять заволновавшись. — Это он чего такого говорил? — повернулся он вдруг к торговкам, глупо смотря на них.
Бабы рассмеялись.
— Мудреный мальчишка, — проговорила одна.
— Какого, какого это он Сабанеева? — всё неистово повторял парень, махая правою рукой.
— А это, надоть быть, Сабанеева, который у Кузьмичевых служил, вот как, надоть быть, — догадалась вдруг одна баба.
Парень дико на нее уставился.
— Кузь-ми-чева? — переговорила другая баба, — да какой он Трифон? Тот Кузьма, а не Трифон, а парнишка Трифоном Никитичем называл, стало, не он.
— Это, вишь, не Трифон и не Сабанеев, это Чижов, — подхватила вдруг третья баба, доселе молчавшая и серьезно слушавшая, — Алексей Иванычем звать его. Чижов, Алексей Иванович.
— Это так и есть, что Чижов, — настойчиво подтвердила четвертая баба.
Ошеломленный парень глядел то на ту, то на другую.
— Да зачем он спрашивал, спрашивал-то он зачем, люди добрые? — восклицал он уже почти в отчаянии, — «Сабанеева знаешь?» А черт его знает, какой он есть таков Сабанеев!
— Бестолковый ты человек, говорят те — не Сабанеев, а Чижов, Алексей Иванович Чижов, вот кто! — внушительно крикнула ему одна торговка.
— Какой Чижов? Ну, какой? Говори, коли знаешь.
— А длинный, возгривый, летось на базаре сидел.
— А на кой ляд мне твово Чижова, люди добрые, а?
— А я почем знаю, на кой те ляд Чижова.
— А кто тебя знает, на что он тебе, — подхватила другая, — сам должен знать, на что его тебе надо, коли галдишь. Ведь он тебе говорил, а не нам, глупый ты человек. Аль правду не знаешь?
— Кого?
— Чижова.
— А черт его дери, Чижова, с тобой вместе! Отколочу его, вот что! Смеялся он надо мной!
— Чижова-то отколотишь? Либо он тебя! Дурак ты, вот что!
— Не Чижова, не Чижова, баба ты злая, вредная, мальчишку отколочу, вот что! Давайте его, давайте его сюда, смеялся он надо мной!
Бабы хохотали. А Коля шагал уже далеко с победоносным выражением в лице. Смуров шел подле, оглядываясь на кричащую вдали группу. Ему тоже было очень весело, хотя он всё еще опасался, как бы не попасть с Колей в историю.
— Про какого ты его спросил Сабанеева? — спросил он Колю, предчувствуя ответ.
— А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик. Заметь себе, говорят: «Ничего нет глупее глупого француза», но и русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на лице, что он дурак,
