— Это тебя мой отец туда запер? А может, прежний или все еще нынешний владелец? И кто он или кто был он такой?
Изучив раму, он обнаружил штамп частного галериста из Страсбурга.
В поезде по дороге в родной город он дочитал биографию Рене Дальмана до конца. В 1930 году он последовал из Парижа в Берлин за Лидией Дьяконовой. Она была дочерью врача-еврея, который крестился в православную веру, выступала в кабаре, была существом загадочным, отличалась гибкостью и красотой. Она была ящерицей Дальмана, его ящеркой. Его письма к ней полнились неиссякаемой нежностью. Поскольку немецким он владел без акцента и имел немецкую фамилию, то сразу же был признан и оценен в качестве немецкого художника; Людвиг Юсти[2] отвел ему во «Дворце кронпринца» один из небольших залов. В 1933 году, когда серия работ Дальмана «Strassenzotentotentanz» попала на выставку «Государственное искусство 1918–1933»,[3] устроенную в Карлсруэ, он еще мог позволить себе публичные издевки над ее устроителями. Немецкое государственное искусство? Эта серия создавалась в 1928 году в Париже. Но потом Эберхард Ханфштенгель[4] закрыл зал Дальмана, а однажды вечером штурмовики разгромили кабаре, в котором выступала Лидия. В 1937 году, еще до открытия мюнхенской выставки «Дегенеративное искусство», поженившиеся тем временем Рене и Лидия Дальман покинули Германию и переехали в Страсбург. Несмотря на французское гражданство, его продолжали считать немецким художником. В 1938 году его экспонировали на лондонской выставке «Twentieth Century German Art». В Амстердаме и Париже выставлялись его полотна, конфискованные немецкими властями и отданные на аукционную продажу, а позднее выкупленные галеристами и коллекционерами, которые поддерживали художника или симпатизировали ему.
После того как немцы заняли Страсбург, следы Рене и Лидии Дальман теряются. Остались ли они в Страсбурге, бежали ли в неоккупированные районы Франции или сумели эмигрировать через Португалию в США — биограф добросовестно привел все аргументы за и против каждой версии, однако ясного ответа дать не смог. Судя по всему, они в любом случае сменили фамилию и имена. В 1946 году в Нью-Йорке состоялась выставка Рона Валломе, полотна которого предвосхищали по своей живописной манере «новых диких», но характеризовались дадаистско-сюрреалистической тематикой. Не скрывался ли под именем Рона Валломе, как предполагали некоторые искусствоведы, Рене Дальман? Но и о Роне Валломе достоверных сведений не осталось.
Ключей от новой материнской квартиры у него не было. Присев на ступеньку у подъезда, он принялся разглядывать булыжную дорогу, которая вела к домам и гаражам, расположенным террасами на склоне холма, обсаженного вечнозеленым кустарником, розы у подъезда, которыми мать пыталась скрасить стерильную атмосферу типовой застройки. Он размышлял об отце. Ему пришло в голову, что в сущности ничего не знает о нем, об его родителях, погибших во время бомбежки, об его учебе, о том, чем он занимался до и во время войны, и об его послевоенной карьере.
— Что делал отец во время войны?
Он сидел с матерью на веранде. Она вернулась с работы, приготовила чай. Взгляд ее скользил поверх крыш.
Она вздохнула.
— Ну вот, начинается.
— Ничего не начинается. Отец умер, я не собираюсь ни обвинять, ни осуждать его. Просто хочу выяснить, как попала к нему картина Рене Дальмана, цены которой я точно не знаю, но полагаю, что тысяч сто она стоит. И почему он окутал ее такой тайной?
— Потому что боялся, что его права на картину будут оспорены. Он заседал в военном трибунале Страсбурга; оказалось, что люди, у которых он квартировал, были евреями, они скрывались с помощью фальшивых документов, и он выручил их. В благодарность получил картину.
— Тогда в чем же у отца была проблема?
— После войны художник с женой исчезли, пошли слухи. Отец испугался, что если картину увидят, могут возникнуть подозрения. Ведь он не имел доказательств, что получил ее в подарок.
Он взглянул на мать. Она сидела рядом, но смотрела в сторону.
— Мама?
— Да? — Лица она не повернула.
— Ты жила тогда в Страсбурге? Ты сама была свидетельницей или узнала все потом со слов отца?
— На что я была нужна ему в Страсбурге во время войны или он мне?
— Ты поверила его рассказам?
Она все еще не поворачивала к нему головы. Он видел ее профиль, не замечая ни малейшего признака смущения, раздражения или огорчения.
— Когда в сорок восьмом он вернулся из французского плена и мы снова увиделись, у меня было слишком много других забот, чтобы интересоваться его военными историями. Каких только историй не принесли люди с войны!
— Если ты ему поверила, почему тогда все время говорила про «евреечку»?
— А ты запомнил? Он не ответил.
— Так почему?
— Я думала, что это дочка художника, а они были евреями.
— Это не объясняет издевательского тона. — Он качнул головой. — Нет, ты не поверила отцу. Не поверила в историю насчет спасения евреев. Или решила, что это не вся история и что у него что-то было с этой девочкой. Может, он ее шантажировал? Принуждал? Ты знаешь, что это жена художника?
Она промолчала.
— Почему отец лишился судейской должности? — Он взглянул на нее. Ее подбородок вздернулся, губы дрогнули, было видно, что она отказывается отвечать на подобные вопросы. — Неужели лучше, если я начну расспрашивать его тогдашнее начальство или сослуживцев? Наверняка кто-либо поймет, что мне как будущему юристу нужно знать, в чем было дело.
— Он работал в трибунале. Приходилось быть суровым. Жестоким. Думаешь, таких любят?
— Нет, но только из-за этого его не лишили бы судейской должности после войны.
— Его обвинили в том, чего он не совершал. Но само обвинение было столь ужасным, что он не захотел разбирательства. В том числе ради тебя и ради меня.
Он снова взглянул на нее.
— Якобы он вынес смертный приговор одному офицеру, который укрывал евреев от полиции. Раз уж тебе кажется, что ты должен все знать, — этот офицер был его другом, и отец якобы сам донес на него.
— Тот, кто выдвинул обвинение, имел, видимо, свидетелей или документы. Газеты этим сильно заинтересовались?
— Большие газеты, не местные. Здесь все быстро замяли.
Он мог разыскать старые газеты и журналиста, который выдвинул обвинения против отца, ознакомиться с материалами этого журналиста. Возможно, удалось бы установить адрес отца в Страсбурге и других жильцов его дома. Может, существовали списки евреев, которых увозили из Страсбурга в лагеря смерти? Остались ли родственники Рене Дальмана, с которыми стоило поговорить?
— А что говорил отец об этих обвинениях? — Вопрос едва прозвучал, а ему уже расхотелось слышать ответ.
— Говорил, что сам он вместе с тем офицером и другими офицерами помогал евреям и что офицером, которому вынесли смертный приговор, пришлось пожертвовать, чтобы не пострадали все остальные, в том числе и евреи. Это просто идиотское совпадение, что именно ему выпало вести процесс и выносить приговор.
Он засмеялся.
— Значит, отец все делал правильно? Просто другие его неправильно поняли?
Мать предложила ему переночевать на кушетке; ей самой, дескать, все равно часто приходится спать
