— И еда. Эфирному созданию, вроде вас, это может показаться вульгарным, но я не обедал.
— Бедный вы, бедный! Почему же?
— Да так. Нервничал.
— А, ну конечно! — Интерлюдия с пожаром заставила ее позабыть о его личной связи с вечерними событиями. Ей вспомнилось кое-что, сказанное им в театре. — Уолли… — и, слегка смутившись, она замолчала. — Наверное, мне следует называть вас мистер Мэйсон, но я всегда думала о вас…
— Уолли, пожалуйста, Джилл. Мы вроде не совсем посторонние. Не прихватил с собой книжку этикета, но одиннадцать галлонов холодной воды, вылитых за шиворот, — знакомство, ближе некуда. Так что же вы хотели сказать?
— Вы что-то говорили Фредди про вложенные деньги. Это правда?
— Вложил ли я деньги в эту кошмарную пьесу? Да. Все, до последнего цента. Это была единственная возможность увидеть ее на сцене.
— А почему?.. Ой, забыла, что хотела сказать!
— Почему мне захотелось ее увидеть? Что ж, это, конечно, странно, но, честное слово, до сегодняшнего вечера я был твердо уверен, что эта чертова писанина — шедевр. Последние несколько лет я писал мюзиклы, а после такого длинного срока душа восстает и вопит: «Хватит, хватит, мой мальчик! Ты способен на кое-что получше!» Так, во всяком случае, вопила моя, а я взял да и поверил. Последующие события доказали, что моя душа меня попросту надула.
— Значит, вы потеряли огромные деньги?
— Все, что у меня было, простите невольный мелодраматизм. И можете себе представить, ни один старый честный слуга, нянчивший меня на коленях, не явился и не предложил мне своих сбережений. К несчастью, в Америке таких слуг просто нет. В Америке о моих простых нуждах заботилась одна шведская особа, но инстинкт мне подсказывает — если я вдруг явлюсь к ней и попрошу раскошелиться в пользу молодого хозяина, она кликнет копа. Однако я все-таки обогатился опытом, а опыт, как говорят, дороже денег. Во всяком случае, у меня достаточно денег, чтобы заплатить по счету, так что пойдемте-ка, поужинаем.
В обеденном зале отеля «Савой» все было, как они и предвкушали, — еда, огни и музыка. Театры еще не выбросили свою публику, так что большой зал был заполнен лишь наполовину. Уолли отыскал столик в углу и стал заказывать ужин, со всей сосредоточенностью оголодавшего.
— Простите, что так увлекся меню, — сказал он, когда официант отошел, — но вы представляете, что означает для человека в моем положении выбрать между poulet en casserole [16] и почками a la maitre d'hotel.[17] Просто странник на перепутье!
Джилл лучисто улыбнулась ему через стол. Ей едва верилось, что надежный друг, с кем она пережила беды вечера и теперь готова пировать, — та самая зловещая фигура, которая омрачала ей детство. По виду Уолли сейчас определенно не способен дергать маленьких девочек за косы.
— Вы всегда были жадиной, — заметила она. — Как раз перед тем, как я окатила вас из шланга, помнится, вы подло присвоили кусок моего именинного торта.
— Вы помните и это? — Его глаза просияли, и он улыбнулся ей. Улыбка у него оказалась обаятельная. Рот был довольно большой, и чудилось, будто губы растягиваются от уха до уха. Джилл он больше прежнего напомнил большого славного пса. — Я и сейчас его чувствую: торт свалялся у меня в кармане, неразрывно слипшись с рогаткой, парой шариков, коробкой спичек и какой-то бечевкой. В те дни я был ходячей лавкой. Это напоминает мне, что мы уже некоторое время только и обмениваемся детскими воспоминаниями.
— Я все пытаюсь осознать, что вы — и взаправду Уолли Мэйсон. Вы так переменились.
— Надеюсь, к лучшему?
— Да, гораздо! Мальчишкой вы были ужасно противным. Вечно пугали меня. Неожиданно выскакивали то из-за дерева, то еще откуда-то. Помню, как вы гнались за мной много миль, вопя во все горло!
— А все мое смущение. Я только что говорил, что обожал вас. Вопил, потому что стеснялся. Я выкидывал все эти штуки, чтобы замаскировать свое обожание.
— Вам это здорово удавалось. Я и не подозревала ни о чем таком.
Уолли вздохнул.
— И так все в этой жизни! Я никогда не говорил о своей любви, а она, словно червь в бутоне…[18]
— Кстати, о червях! Однажды вы сунули мне червяка за шиворот.
— Нет! Не может быть! — потрясенно воскликнул Уолли. — Только не это. Да, я бывал шумноват, но всегда оставался джентльменом.
— Сунули, сунули! В кустарнике. Была гроза, и…
— А-а, теперь припоминаю. Чистое недоразумение. Я с червяком уже наигрался и решил, что вы обрадуетесь, если я его вам подарю.
— Чего вы только не делали! Однажды подняли меня над прудом и пригрозили сбросить в воду. Зимой! Как раз перед Рождеством! Это была особенно злая выходка, я ведь даже не могла лягнуть вас в ногу, из страха, что вы меня уроните. К счастью, подоспел дядя Крис.
— Ничего себе, к счастью! Может, с вашей точки зрения, но я смотрю на это под другим углом. У вашего дяди была с собой бамбуковая трость. Мои друзья порой недоумевают, когда я жалуюсь, что в морозную погоду у меня ноют старые раны… Кстати, как ваш дядя?
— О, отлично! Такой же лентяй, как и прежде. Сейчас он уехал в Брайтон.
— Мне он ленивым не показался, — задумчиво проговорил Уолли. — Наоборот. Скорее, бойким! Может, я встретился с ним в маниакальный период.
Подоспел официант с нагруженным подносом.
— Вот и еда! Извините, если на минутку-другую отвлекусь. Мне предстоит мужская работа.
— А после обеда, наверное, припрячете котлету в карман?
— Это я обдумаю. Скорее, немножко супа. Мои запросы очень, очень скромны.
Джилл смотрела на него со все большим удовольствием. Было в этом человеке какое-то мальчишеское обаяние. С ним она чувствовала себя легко и спокойно. Он действовал на нее приблизительно так же, как Фредди. Определенно, он добавлял в ее жизнь счастья. Особенно ее привлекало то, что он умеет красиво проигрывать. Она и сама умела проигрывать и восхищалась этим качеством в других. Как здорово, что он выкинул из беседы и, очевидно, из мыслей свое поражение! Интересно, сколько денег он все-таки потерял? Наверняка, существенную сумму. И, однако, его это как будто не трогает. Джилл сочла, что ведет он себя храбро, и ее сердце потеплело. Именно так и должен мужчина сносить камни и стрелы злой судьбы.
Удовлетворенно вздохнув, Уолли откинулся на стуле.
— Неприятное зрелище, — смущенно произнес он, — но неизбежное. Думаю, вы предпочитаете, чтобы я сидел сытый и довольный, чем валялся на полу, умирая от голода. Замечательнейшая штука еда! Теперь я готов умно рассуждать на любую тему, какую вам вздумается предложить. Я наелся розовых лепестков и перестал быть, скажем так, золотым ослом.[19] О чем же будем беседовать?
— Расскажите мне о себе.
— Да, нет темы достойнее. О каком же аспекте моей натуры вам желательно услышать? О моих мыслях и вкусах? О развлечениях, о карьере? Или о чем-то еще? О себе я могу разглагольствовать часами. Мои друзья в Нью-Йорке частенько на это сетуют.
— В Нью-Йорке? А, значит, вы живете в Америке?
— Да. Приехал сюда только для того, чтобы поставить на сцене этот шедевр.
— Почему же вы не поставили пьесу в Нью-Йорке?
— Там меня слишком многие знают. Видите ли, это ведь новый для меня курс. Критики в тех краях ждут от меня чего-то в духе «Ой-е-ей» или «Девушка из Йонкерса». Они пришли бы в смятение, увидев, что я разразился возвышенной драмой. Люди они грубоватые, мысли их грязны, и меня бы попросту высмеяли. Я и решил, что гораздо умнее приехать сюда, к незнакомым людям, не подозревающим, что это я сижу на соседнем месте рядом с девушкой, которую знаю всю жизнь.