свалка. Зимняя ночь и пурга. Я сунул в зубы сигарету, достал зажигалку и чиркнул. Совсем куцый огонек, газ заканчивается. Наполненная запахами красок и лаков, бумаги и машинного масла теплая тьма сгустилась, будто стянувшись к огню зажигалки. Только-только успел прикурить, как он погас, тьма – пыхх! – расступилась, рассредоточилась по всему цеху. Шлеп-шлем, это я пошел в коридор, собираясь там сорвать со стены кусок пластика в том месте, где по моим расчетам должно было находиться недостающее пространство между туалетом и душевой.
…ладно бы, оно пошире было, метра два хотя бы – допустим, там старая лифтовая шахта, заброшенная. Но семьдесят сантиметров, ни туда ни сюда. Ого! – подумал я, приглядываясь к стене. Одна из пластиковых полосок была искривлена, вспучилась волной. Словно ее кто-то снимал.
Я приподнял край соседней полоски, не вышло, так я сходил за стамеской и поддел ее. Пальцы просунул в образовавшуюся щель и сильно потянул. Со скрипом пластик отделился от стены, упал на пол, и одну за другой я снял еще шесть полосок. Под ними – куски фанеры. Я наклонился, приглядываясь.
Вся остальная фанера была сбита аккуратными рядами гвоздей, а на этой виднелась только одна шляпка. Попробовал сдвинуть – и она сдвинулась очень легко, почти свободно качнулась на гвозде, на мгновение приоткрыла…
Так, приоткрыла. Я выпрямился, уставившись на фанеру. Все же я ожидал увидеть там бетонную стену, но там было оно. Пустое темное пространство.
…будучи в твердом уме и трезвой памяти. Трезвой, это точно. Сколько лет уже не пью, трезвее некуда, а потому не сомневаюсь: что вижу, то и вижу.
Вижу нишу между двумя стенками, туалета и душевой, темную и глубокую. И пыльную – я чихнул.
Ну и просунул внутрь руку. Ничего, пустота. Пустое узкое пространство, зачем его здесь оставили, вот интересно… какое-нибудь тело-обличитель там, черный кот и маска Красной Смерти. И ворон.
– Невермор, – сказал я, просунув внутрь голову.
Ни хрена не видать, запаха никакого, ни тепло, ни холодно внутри, воздух неподвижен.
Я поставил туда ногу и до половины втиснулся в нишу. Нет, не ниша, буду отныне так это и называть: пространство. Все страньше и страньше, говорила она, падая в колодец. Вообще, там пока может находиться что угодно, пока я его не осветил и не увидел.
Проникнувшись этой мыслью, я поспешно шагнул назад и встал возле стены коридора, глядя в пустое пространство. Как раз умолкло радио, и после паузы диктор сказал, что сейчас будет новогоднее поздравление президента. Заглянешь тут, когда внутри такая темень! То есть дело вот в чем: когда загляну, ничего ведь интересного не увижу. Бетонные стены, и все. Но пока не заглянул, там все, что угодно. Там Собор Парижской Богоматери, или Необитаемый Остров с сокровищами, или раскинулся город Дублин…
Или Эйнштейн с Джойсом сидят там в пивной, поджидая кролика в жилете и с часами.
Я подошел к друкмашине, взял переноску и вернулся в коридор. Из радио донеслась бравурная музыка, потом знакомый голос. Темная широкая щель между белыми полосками зияла. Нет, не так. Зияла не щель, а пустота за ней. Зияющая пустота, да. Я поискал взглядом, обнаружил розетку, воткнул туда вилку, но лампочка плохо держалась в патроне. Я в нее тыкнул пальцем, и она загорелась, а как убрал палец, она погасла.
«Дорогие хохляндцы!»
Я присел на корточки перед пространством, нагнулся вперед, просовывая в него голову, и сказал:
– Ы!
Такая тишина была внутри, что хоть уши отрезай, как Ван Гог. И во всем цехе тоже стояла тишина, только знакомый голос вещал: «Я незнайка и неумейка, но вы сами избрали меня…» В голове тонко звенело, а посвистывания ветра за стенами, которые отделяли мир белого пластика и теплого химического полумрака от мира снежной новогодней ночи, слышно не было.
Я поставил в пространство левую ногу и стал протискиваться боком вперед, удерживая переноску в правой руке. Надо посмотреть, убедиться, что там ничего нет, а потом спать. Влез в пустое пространство целиком, только правая рука с переноской оставалась еще снаружи. Голос по радио призывал не робеть и крепиться, невзирая на трудности.
Когда я целиком оказался в пространстве, то сам же и загородил весь свет, который мог проникнуть сюда из коридора. И когда стало окончательно и бесповоротно темно, поползли круги, всякие тусклые пятна и узоры.
И начали бить часы по радио. Новый год, а я тут стою в… пространстве.
Теперь это пространство заполнилось мной. Ха! – нет, оно и раньше было чем-то до некоторой степени заполнено – когда я сделал еще шаг, то наткнулся ногой на что-то внизу. Что-то мягкое, вроде кучи тряпья. Часы били по радио. Отсчитывая удары, не оборачиваясь, я щелкнул пальцем по лампочке, она на секунду загорелась, но тут же опять погасла. Присев, я бросил переноску на пол коридора, вытянул обе руки вперед и осторожно, с заранее рождающейся брезгливостью коснулся того, что все это время лежало в пространстве.
И ладно, никаких дублинов, соборов и джойсов с эйнштейнами – действительно куча обычного тряпья. Я вцепился в нее и потянул, тяжелая на удивленье, согнувшись, пятясь – а часы били, восемь, девять, десять, – вытаскивая ее наружу, тянул и тянул и тянул, пока проникающий сюда из цеха совсем тусклый свет не озарил край воротника и дужку очков, пробило двенадцать, а я тянул, да как заору, и выпал наружу, глядя на голову печатника Вити, торчащую из пространства, непустого, заполненного его трупом.
…не тот коридор, из которого шагнул в пустое темное пространство, другой. Все позеленело и ссохлось, стены больше не сияли белизной, а тишина стала подземельной. Радио молчало. Печатник Витя лежал на спине, нижняя часть тела все еще в пространстве, верхняя – снаружи. Голова запрокинута.
У него шея была разрезана от уха до уха, кожа разошлась и вверх торчал красный кадык. Я что-то глухо промычал и встал на колени. Хлопнули двери, шаги, фигуры в вихре снежинок, чей-то голос:
– Клыки прибыли. – Меня пихнули в плечо, и я упал лицом вниз.
Схватили за волосы и поволокли, наподдав предварительно ногой по копчику. Топот ног, неразборчивые голоса, тянут-потянут, и вытянули в угол цеха, за друкмашину. Там отпустили.
