Город распростерся по земле, словно пестрое кладбище. Жалкая кучка памятников — сооружения, предназначавшиеся для ныне позабытых искусств и забав. Не город, а огромная котловина, усаженная вязами, гималайскими кедрами, лиственницами и расчерченная деревянными настилами тротуаров, которые ничто не мешает ночью затащить в свой сарай, если гулкие шаги прохожих по доскам вас раздражают. Высокие дома старых дев, постные, узкие и благоразумно-унылые, где над цветными витражами окон разросся золотой пух птичьих гнезд. Аптека с фанерными стульями вокруг старомодных, изящных фонтанчиков содовой и с тем въедающимся в память резким запахом, который бывает только в аптеках и нигде больше. Огромный парикмахерский салон, где в коконе витрины корчится колонна с красными прожилками. Зеленная лавка, полумрак которой пахнет фруктами, и пыльными ящиками, и старой армянкой, чей запах похож на запах ржавого пенни. Город жил своей никуда не спешащей жизнью под сенью кедров и лип, и где-то на его улочках была Сеси — та, что умеет Странствовать.
Дядя Джон остановился, чтобы купить апельсиновой шипучки, выпил ее и вытер лицо носовым платком. Его глаза метались вверх-вниз, словно дети, прыгающие через скакалку.
«Я боюсь, — думал он. — Я боюсь».
Он увидел морзянку пташек, рассевшихся точками-тире на проводах. Может, Сеси — одна из них? Наблюдает за ним зоркими птичьими глазами, смеется, чистит перышки и щебечет, а он и не знает? Индеец из сигарной лавки показался Джону подозрительным. Но в этом холодном, деревянном истукане табачного цвета не было ни капли жизни.
Издалека, из сонного воскресного утра в долине, раскинувшейся у него в голове, поплыл колокольный звон. Джон стал незрячим, будто камень. Он стоял в черноте, а перед его внутренним взором проплывали бледные, искаженные страданием лица.
— Сеси! — закричал он, обращаясь ко всему и ко вся. — Я знаю, ты можешь помочь мне! Тряси меня как грушу! Сеси!
Слепота прошла. Джон был весь в холодном поту. Пот все тек и тек, липкий, как патока.
— Я знаю, что ты можешь помочь! Ты же вылечила кузину Марианну. Это было десять лет назад, верно?
Он остановился, погрузившись в воспоминания.
Марианна была пугливой, словно мотылек, девчушкой. Головка круглая, как мяч, а косички свисают с нее корявыми корешками. Юбки колокольчиком, но колокольчик этот никогда не звонил. Она лишь вяло, нога за ногу, тащилась мимо. Смотрела только под ноги, на траву или доски тротуара. Когда замечала человека — если вообще замечала, — редко поднимала взгляд выше его подбородка и никогда до уровня глаз. Ее мать давно перестала надеяться, что Марианна когда-нибудь выйдет замуж или как-нибудь иначе устроит свою судьбу.
А потом вмешалась Сеси. Сеси вошла в Марианну, как рука в перчатку.
Марианна прыгала, бегала, вопила, стреляла глазками. Юбки Марианны взлетали, а волосы она расплела, и они парили над полуобнаженными плечами сияющей фатой. Марианна хихикала и звенела, как колокольчик в юбках-колокольчиках. Марианна корчила рожицы, изображая множество оттенков кокетливой застенчивости, веселья, смышлености, материнской заботы и любви.
Ухажеры толпами ходили за Марианной. Марианна вышла замуж.
И тогда Сеси оставила ее.
Марианна ударилась в истерику: стержень, который держал ее, исчез!
Целый день она пролежала, будто пустой, сброшенный корсет. Но привычка уже въелась в нее. Часть Сеси осталась в ней, как застывший в сланце отпечаток какого-нибудь ископаемого. И Марианна начала следовать обретенным привычкам, и осмысливать их, и вскоре уже бегала, вопила и хихикала сама, без постороннего вмешательства. Корсет вспомнил, каким он был, когда его носили, и ожил!
С тех пор дни Марианны были наполнены радостью.
Дядя Джон, стоя все там же у табачного индейца, где остановился, чтобы поговорить с Сеси, яростно тряхнул головой. Десятки радужных пузырей плавали в его глазных яблоках, и в каждом пузыре был крошечный, микроскопический глаз. И каждый глаз пристально, неотвязно, прожигал его мозг взглядом.
А если он так и не отыщет Сеси? Что, если равнинные ветра унесли ее аж в Элгин? Ведь она обожает проводить время там, в лечебнице для душевнобольных. Прикасаться к их разумам, ворошить конфетти их мыслей…
Где-то на просторах дня раздался могучий металлический свист вырывающегося на свободу пара — поезд мчался по эстакадам над лощинами, по мостам над холодными реками, рассекал поля зрелой кукурузы, тыкался в туннели, как палец в наперсток, нырял под кроны ореховых деревьев, сплетающиеся над полотном. Джон замер в испуге. А вдруг Сеси сейчас в кабине машиниста? Ей нравилось оседлать чудовищную махину и мчаться на ней почти до границы округа, пока она может поддерживать контакт. Дергать за шнурок, чтобы пронзительный свист разнесся по спящей в ночи или лениво дремлющей в жаркий день земле.
Джон шел по тенистой улице. Краем глаза он видел старуху, сморщенную, как сушеный инжир, голую, как семечко чертополоха. Старуха парила среди ветвей боярышника, и кедровый кол торчал у нее из груди.
И тут раздался крик.
Что-то ударило Джона по голове. Черный дрозд умчался ввысь, отхватив прядь его волос.
Джон погрозил птице кулаком, подобрал с земли камень.
— Нечего меня пугать! — завопил он.
С трудом набрав в легкие воздуха, он увидел, как дрозд, сделав несколько кругов, уселся на ветку и стал ждать, когда снова представится шанс спикировать за прядкой волос.
Джон притворился, что потерял к нему интерес, отвернулся.
Он слышал жужжание.
— Сеси!
Джон прыгнул и схватил птицу. Попалась! Дрозд трепыхался в его руках, сложенных лодочкой.
— Сеси! — позвал Джон, глядя сквозь щелки между пальцами на мечущееся черное создание.
Птица клевала его руки до крови.
Он сжал пальцы. Крепче, еще крепче…
Он пошел прочь от того места, где выбросил мертвую птицу, и не оглянулся. Ни разу.
Джон спустился в овраг, что раскалывал центр города надвое. Что сейчас творится в доме, думал он. Обзвонила ли мать Сеси родных? Испугались ли Эллиоты? Его качало, будто пьяного, под мышками разливались озера пота. Ничего, пусть Эллиоты немного поживут в страхе. Сам он уже устал бояться. Он еще немного поищет Сеси и отправится в полицию!
На берегу ручья он рассмеялся, представив себе, как мечутся Эллиоты. Они не могут допустить, чтобы старый добрый дядя Джон лишился рассудка и умер, нет, что вы!
Из-под воды на него таращились черные глаза — будто дула водяных пистолетов.
Жаркими летними днями Сеси любила скрыться от палящего солнца в мягкотелой серости рачьей головы. Она вытягивала волокнистые чувствительные стебельки с глазками-бусинками и наслаждалась ровным течением ручья, ускользающей прохладой придонных струй, игрой плененного света. Вдыхала и выдыхала принесенные водой частички, держа роговые замшелые клешни перед собой, будто изысканные столовые приборы, непомерно огромные и острые, как ножницы. Она видела великанские шаги мальчишеских ног, приближающиеся к ней по дну ручья, слышала приглушенные водой голоса перекликающихся юных ловцов. Тонкие пальцы обрушивались сверху, отпихивали камни, хватали обезумевшую живность и пихали в бидоны, где уже копошилось множество других пойманных раков, отчего каждый бидон напоминал ожившую корзину для бумажного мусора.
Она смотрела, как бледные столбики ног останавливаются напротив ее камня, как на грязное песчаное дно падает тень мальчишечьих бедер, как нависает над ее убежищем неуверенная, пугливая рука, слышала, как мальчик шепотом пытается заговорить свою жертву. А потом, когда рука стремительно ныряла в воду и камень откатывался в сторону, Сеси, взметнув песок фонтаном миниатюрного взрыва, игриво бросала позаимствованное тело назад, прочь от ловца, и исчезала, унесенная течением… чтобы устроиться под другим камнем и сидеть там, вороша песок и выставив клешни перед собой, с гордостью и
