Гроб для Даниила Хармса

Красный платок обвивал его шею.

Тут сосед Алексеев временно умолк, потирая для памяти небольшой лоб.

– А враги не зевают. Лупят по героям снарядами размером с дыню. Шум, гам, кони ржут в обе ноздри… Короче говоря, Бородино! Тут Грач видит – дело худо. Он потер этак руки (для отвода глаз), а сам пригнулся и, виляя, как заяц, бросился навстречу врагу.

Даниил Хармс спросил:

– Что же, он решил сдаться на милость победителя?

– Не угадали! Это был маневр, как у Кутузова. Да и потом, этот Грач неспроста носил один глаз. Его товарищи даже и величали Кутузов, в минуты затишья между боями.

– Ну и история, – заметил Даниил Хармс. – Не история, а целая басня.

– Кстати! – вскричал Алексеев. – Если уж вы завели разговор о баснях… Вы, как писатель, должны знать басню про Фому и Ерему.

– Не знаю, – молвил Даниил Хармс.

– Эти герои, – с воодушевлением сказал Алексеев, – выведены в басне под видом двух неугомонных петухов.

– И что ж?

– Тут вам и мораль. Не зовись Фомой и Еремой. Когда в товарищах согласья нет…

Даниил Хармс молча отошел от Алексеева, держась за горло. Ему нездоровилось, слабый сумрак окутывал его любимый город. Справа и слева стояли безымянные герои Фома и Ерема. Они улыбались, будучи басенными персонажами и не зная текущих забот. Ну а Хармс был серьезен и молчалив.

22

Некто Гундосов уверял, что Китеж-град не утонул, а стоит, как и стоял, на другом берегу Ильмень- озера.

– Там, – говорил Гундосов, – неплохо организована торговля.

– Что же там продают? – спрашивали слушатели.

– Различную снедь. Бойкие торговцы снуют туда и сюда.

– С пятого августа, – врал Гундосов, – Китеж-град передан в ведомство секретного отдела Государственного Управления. Они теперь под охраной государства, как куницы.

Слушатели не знали, что и думать. Тогда Гундосов для убедительности выхватил из кармана какой-то документ и крикнул:

– Это карта! На ней крестиком указано месторасположение города.

– Да ведь это карта дна морского. Вон и водоросли… Что же вы все врете, Гундосов?

– Вы, – крикнул Гундосов, – все равно как герои басни про Фому и Ерему! Не верите, что ли, собственным глазам?

При этих словах Даниил Хармс уронил голову на грудь, чтобы проверить, как сильна в нем струя жизни. Ничего, на берегу океана все будет иначе. Там ход жизни поменяется, ибо само природное устройство этого требует. Там отсутствуют трамваи и нету совсем никакой нравственности. Я так говорю не потому, что противник нравственности, а исходя из здравого смысла. У рыб нравственное чувство иное, чем даже у самого нравственного человека. Они наделены жабрами, и это существенно расширяет их горизонт. Рыба не войдет в полемику, об чем бы ни шел спор. Махнет хвостом, да и была такова. Это закон моря, а не безнравственность, там все устроено решительно по-другому. Один капитан дальнего плавания побожился, что в жизни не встречал ни единой рыбы, обремененной даже простым умилением. Где же тут угнездиться нравственности? Да рыба и не могла бы выразить умиления, разве ей пришлось бы отворять свою небольшую пасть и говорить человеческим голосом, как на иллюстрации художника Мясницкого. Об этом художнике трудно спокойно толковать, так и хочется надавать ему по морде за его художества. Мой далекий приятель Вениамин Алентович как-то говорит мне:

– Хочу вам посоветовать, милый Даниил Хармс, обриться наголо.

– А что дальше?

– Потом распишите голову васильками. Либо попросите знакомого художника, он распишет.

– Ну а далее?

– А потом идите себе.

– Куда же я пойду?

– Ну, милый вы мой, – говорит приятель, – это уж вам решать. Вы свободная тварь.

– В таком случае, – горячо говорю я приятелю, – вы знаете кто? Вы горе-советчик. Таких в прежние времена усылали в Сибирь. Возьмите хоть Чаадаева.

– Где же я его возьму?

– Где хотите. Только не стойте, перегородя комнату.

Сам про себя я в эту минуту думал: “Боже, сделай так, чтобы этот приятель исчез, а с ним заодно исчез и этот трамвай, и строительная мастерская “Красный коммунар”, и эта вот девица с книгой “Введение в литературоведение”, которую держит под своей потной подмышкой, так что эта и без того вонючая книга теперь вся провоняла девицыным потом! Вот они исчезнут, и ничего более не останется, лишь серебристый океанский берег. А на берегу высокий дом, превосходно устроенный для жизни, выстроенный из непроницаемых кирпичей. Я провел в лени весь нынешний и весь предыдущий день, провел их в мечтах и праздности, а так ничего и не совершил! Это мое несчастье, но это так. Мне хотелось приняться за работу, но страх накрыл мне голову, как черный платок. Не хочу, чтобы меня приняли за человека, который боится соседних покойников, просто стук молотка мешает мне сосредоточиться. Хотя ведь (нельзя не признать) современное государство не может обойтись без гробовой мастерской. Не складывать же покойников прямо на улицы, как во времена Жанны д’Арк?! Гробовщик, въехавший в наш дом, как говорят, мастер своего дела. Но и надменен сверх всякой меры! Не кланяется никому из жильцов и смотрит на всех, будто он оперный певец, а мы ни на что не годные щепки. Его презрение к нам так велико, что по воскресеньям он плюет в адрес всякого, кто попадается ему на пути. Он не носит никакой шапки, его жирные волосы свисают до воротника вязаного жакета. Он ведет себя как человек, облеченный особым доверием, а мы пред ним – как муравьи. Он уже снял мерку со всех жильцов, проживающих в бельэтаже, и далее уж моя очередь. Он хвалится, что снимал мерку с самого товарища Меньжинского, а на меня смотрит, как на тлю. Товарищ Меньжинский рослый человек, у него многочисленные заслуги. Гроб для него хотели заказывать в Италии и даже нашли для этой цели художника, но тот не принял заказ, сказавшись больным. Тогда товарищ Меньжинский дал клятву, что обратится в рабочую артель, но, на беду, был праздник, и все члены рабочей артели напились до смертного оцепенения. Лежали, как деревянные балки, без признаков жизни. Такое, заметил товарищ Меньжинский, у нас еще случается, когда рабочий человек не соразмеряет свои силы. Потом махнул рукой и ушел. Так что нашему гробовщику было пока не до нас, он с презрением смотрел на жильцов дома, полагая, что заслуживает более уважаемых клиентов. Вот до чего человек занесся, и расплата тут же явилась. Из-за поворота выскочил трамвай, и наш мастер в своей гордыне так и пал на мокрые рельсы. Я не стал оплакивать его, да там и нечего было оплакивать, трамвай перерезал его, как колесо диалектики.

23 . Распорядительный Пугачов

Распорядительный Пугачов раздавал тумаки направо и налево. Он называл это деятельностью и уверял всех, что такова его профессия. Он, мол, раздает тумаки и себя не жалеет. При том рожа у Пугачова была красна, как маков цвет. Он говорил, что это происходит от усидчивости. Раздавать всем с утра до вечера тумаки, да еще поспевать помыть руки, сесть в трамвай, насобирать целую авоську грибов да вбить в стену кривой гвоздь.

– Гвоздь-то у тебя, Пугачов, кривой, – бранил Пугачова дворник Пилигрим.