— Ясное дело: рушить перегороду, — слабо отозвался Алеша.
Князья молчали.
— Ваське Шуйскому кузькину мать! — вдруг рявкнул царевич Петр, бешено вращая черными зрачками.
Шаховской тяжело вздохнул. Болотников выжидающе смотрел исподлобья.
— Конечно, можно сделать вылазку, — сказал Шаховской. — Но они этого наверняка ждут. А коль ждут — значит, приготовились не хуже нашего и отпор сумеют дать достойный. Посему выжидать следует. Царь Димитрий уже в пути. Не пройдет и двух месяцев, как он будет под стенами Тулы. Вот тогда, как верно заметил Петр Федорыч, и наступит для Шуйского судный день.
— Это так, — согласился Болотников. — Но эти два месяца в городе будет страшный голод. Начнется мор. Не свернет ли народ нам шеи, как считаешь, князь?
Шаховской подумал.
— Я не против вылазки, Иван Исаич. Я лишь говорю, что она ничего не даст. Перегороду порушить не удастся. А попробовать, конечно, можно.
Болотников протянул руку и взял с большого блюда кусок отварного языка. Положил в рот, медленно прожевал. Пригубил вина.
— Помните Калугу? Есть у меня одна мыслишка. Какая?..
— Порох, — выдохнул Алеша.
Когда войско Болотникова сидело в осаде в Калуге, царевы стрельцы возводили деревянный «подмет», под защитой которого намеревались подобраться под самые крепостные стены и подпалить город, построенный сплошь из дерева. Тогда в Калуге Болотников сделал подкоп и подорвал страшный «подмет» к чертовой матери, до смерти напугав царскую рать и обрадовав калужских жителей. С тех пор в нем прочно угнездилось пристрастие к пороху.
— Я думал об этом, воевода, — сказал Шаховской. — Нагрузить ладью порохом и взорвать все их сооружение. Но ладья просто не доплывет, они взорвут ее ранее. Надежда ничтожно мала, ее почти нет. Сидеть, Иван Исаич, сидеть до конца и беречь силы.
Болотников нахмурился. Обратился к Телятевскому:
— А что у тебя на уме, князь? Поведай.
Телятевский поставил кубок, который все время, не опуская на стол, держал в руке.
— Худо мне что-то, — проговорил он.
Затем с трудом встал и пошел вон из горницы.
«Да что это, не пил вроде совсем», — подумал Шаховской.
— Куда ты, князь? — попытался остановить его Болотников.
Телятевский обернулся и поглядел неожиданно мутным взором. Открыл рот, чтобы что-то сказать, но ноги его подкосились, и он упал на колени. Алеша бросился помочь князю подняться, но тот резко оттолкнул его, коротко вскрикнул и упал без сознания.
Тогда Болотников положил кулаки на стол и, сурово оглядев всех присутствующих, сказал:
— Князь отравлен.
Однако князь не умер. Напротив: утром следующего дня он окончательно пришел в себя, был бодр и весел.
Болотникова это обрадовало. Когда-то, лет двадцать назад, отец князя Андрея Телятевского был хозяином Болотникова, и именно его преследования вынудили молодого тогда Ивана бежать на вольные земли. Об этом вряд ли кто знал, и все же: а вдруг? Поэтому несчастье с Телятевским встревожило Болотникова. Люди могли бы сказать, что Набольший Воевода свел счеты, умертвил князя, добром пришедшего со своими ратниками.
Вообще отношение воеводы к князю было сложное. Вроде и недурной князь человек, и в Болотникове искусство воинское уважает, но Бог знает, чего от него ждать. Все портило одно: вообще-то Андрей Телятевский мог считаться по наследству господином Ивана Болотникова, хотя теперь это казалось уже смешным. И все-таки Болотникову было неприятно.
Воевода рвался действовать, а перед его войском стояла задача отсидеть свой час и выбраться из этой мышеловки. Ох, не любил Болотников взаперти сидеть, ох, не любил!
Он стоял на крепостной стене и смотрел вдаль. Взгляд его был задумчив, даль туманна. В последнее время он все чаще стал появляться на стенах и простаивать вот так, стараясь разглядеть что-то необычное где-то далеко-далеко. Он любил простор. Он привык, что жизнь бьет ключом в нем и вокруг него, и размеренное, нудное сидение в стенах крепости тяготило его, давило на душу тяжелым грузом. Единственным светлым пятном была эта голубизна там, над горизонтом. Он даже отослал зачем-то Алешу, который постоянно крутился рядом, чтобы побыть сейчас одному.
Но его одиночество нарушил Андрей Телятевский.
— Хороший день, воевода, — сказал он, поднимаясь на стену.
— Хороший, — нехотя отозвался Болотников. — Как здоровье, князь?
— Благодарствую.
Телятевский пристально оглядел Болотникова.
— О чем думу думаешь, Иван Исаич? — вдруг спросил он.
— Думы мои тебе любопытны, князь?
— Так ведь соратники мы с тобой, а соратникам друг друга получше знать надобно. Я хоть и больше других о тебе ведаю, а все одно: душа твоя — темный лес.
— Ваську Шуйского скинуть желаю. Чего тебе еще знать хочется?
— Его скинуть непросто — голову положить можно. Сошлись два князя, да царевич, да Набольший Воевода, да сколько времени воюют вместе, а кто ради чего рискует — неизвестно.
— Повторял не раз: счастья для Руси хочу.
— Так ведь счастье — такая птица, что в облаках летает. Изредка на землю спускается. Какова она и откуда — то людям не ведомо.
— Воли хочу, князь, воли.
Телятевский пожал плечами.
— И так вольны мы с тобой. Тебе ли еще воли желать? Значит, чего-то еще хочешь. Али сам не знаешь, чего?
Болотников промолчал.
— Не гневайся, что опять старое поминаю — сказал Телятевский, только чего ты все-таки от батюшки моего сбежал?
— А он меня засечь обещал, — очень ласково ответил Болотников. — Вот и пришлось уматывать из- под княжеского крылышка. А с чего это ты со мной такой разговор завел, князь?
— Любопытен ты мне, Иван Исаич. Из-под кнута бежал, бесправным смердом по свету скитался, а стал вон кем — Набольший Воевода, в ратном деле искусен. Согласись, не с каждым такое случается.
— Не каждый свою судьбу ищет. Я искал. А не искал бы, сейчас бы под тобой холопом ходил; может ты б меня уже засек давно, — я, знаешь, княжескую волю не больно-то жалую.
— Крепко князей не любишь, воевода, — усмехнулся Телятевский.
— Не люблю. А чего любить? — Болотников указал вниз. — Вон, видишь, сколько князей да прочих бояр за моей головушкой буйной аж до Тулы приперлись.
— Так и за моей тоже, — возразил Телятевский.
— Тебя да Шаховского царь еще простить может, меня — никогда. Я для него враг лютый.
— Лютый, лютый, еще какой лютый, — согласился Телятевский. — Ну, а как, скажи, Иван Исаич, без князей да бояр ты Русь мыслишь, ведь на них все держится, без них разбой жуткий начнется да разброд по всей земле русской.
— Авось не начнется.
— Начнется, — уверенно сказал Телятевский, разбой начнется и разброд.
— Почему ты, князь, всех, кроме себя, разбойниками да развратниками считаешь?
— Зачем всех? Тебя я не считаю ни разбойником, на развратником, хотя ты вон сколько народу согнал да каждому по сабле в руку всунул. Однако ж ты всех по себе тоже не меряй, Иван Исаич.
