В Москве, где моя семья когда-то нашла убежище от преследований, грозивших ей в “третьем рейхе”, всегда оставалась частица моего сердца. Дача моей сводной сестры Лены, а главное – ее прекрасная квартира в знаменитом Доме на набережной, где жили многие выдающиеся люди 30-х годов, вызывавшие наше восхищение и зачастую ставшие жертвами сталинских репрессий, властно напомнили о противоречивом и бурном времени моей юности. Взгляд на Кремль, возвышавшийся за скованной льдом Москвой-рекой, порождал чувство защищенности, а холодный зимний воздух оживлял мысль.
Конечно, в Москве мне хотелось выяснить, могли ли мои сотрудники, бывшие разведчики, работавшие на Западе, да и я сам рассчитывать на поддержку и помощь бывших коллег из КГБ, а также на поддержку и помощь Кремля. В Берлине сотрудники всех подразделений министерства госбезопасности вновь и вновь устно и письменно рассказывали мне о своей судьбе. Множившиеся день ото дня разоблачения деяний спецслужб неизбежно раздували ненависть населения ко всем бывшим государственным чиновникам. При этом не имело значения, на каких должностях работали эти люди, так что многим моим бывшим сотрудникам все больше приходилось опасаться за саму жизнь.
После моего приезда в доме для гостей, расположенном на юго-западе Москвы, в Ясенево, поблизости от кольцевой автодороги, рядом с новым внушительным зданием Первого главного управления КГБ – центром советской разведки, меня в высшей степени сердечно принял Леонид Шебаршин, который уже после моей отставки стал ее начальником. В ходе нашего многочасового разговора, завершившегося за богато сервированным столом, я смог сообщить ему мало что нового. Берлинское представительство КГБ хорошо информировало моего собеседника. Его дружелюбие не могло обмануть меня насчет того, что какого-либо решения моих вопросов, то есть ненаказуемости как штатных сотрудников нашего ведомства на Востоке, так и секретных на Западе воссоединенной страны, можно добиться только на уровне президента. Большего я ждал от прямого контакта с Кремлем через глубокого знатока германо-советских отношений Валентина Фалина, который выдвинулся к этому времени на роль ближайшего советника Горбачева по внешнеполитическим вопросам. С начала 80-х годов я не скрывал от него своей озабоченности развитием событий в ГДР и всегда находил в Фалине внимательного и живого собеседника.
Не впервые в жизни я попадал в ситуацию, в которой ожидал помощи от матушки-России, даже при том, что, вопреки всем слухам, после увольнения со службы в 1986 году не поддерживал контактов ни с Москвой, ни с берлинским представительством КГБ.
Во время выборов в марте 1990 года я проголосовал в посольстве ГДР в Москве. Несмотря на все предсказания, Ханса Модрова сменил на посту премьер-министра не социал-демократ Ибрахим Бёме, неизвестный до тех пор, а христианско-демократический политик Лотар де Мезьер, также ставший известным только в последнее время. Мой многолетний начальник Эрих Мильке был арестован, а давление на моих бывших сотрудников возрастало с каждым днем. Тем не менее я решил вернуться в Берлин.
Еще оставался проблеск надежды на разум, прежде всего в позиции нашего главного союзника. Даже в самых мрачных предчувствиях я не мог представить себе, что произойдет в результате подписания договора “два плюс четыре”. Несмотря на нараставшие сомнения в политических способностях Горбачева, я долго после того, как стали известны решения, принятые в июле 1990 года в Архызе, – а согласно им территория ГДР без всяких условий включалась в НАТО – не верил и не хотел верить в то, что лидер Советского Союза, не возразив и словом, мог бросить своих ближайших друзей и союзников на произвол судьбы. Этот шаг вызвал не меньшее удивление нового друга Горбачева Гельмута Коля и его окружения. Летом 1990 года еще нельзя было предугадать, к каким последствиям приведет такое развитие событий, но нам уже не приходилось рассчитывать на милость победителей – в лучшем случае на их политический разум.
С распродажей ГДР сотрудникам моей службы, равно как и мне, стали поступать предложения, смысл которых был прост: по возможности заполучить известные нам секреты. За это предлагалась высокая цена – свобода.
Первое предложение было полной неожиданностью. Правда, я знал, что мои бывшие противники из западногерманских служб, не жалея сил и не особенно стесняясь в выборе средств, увиваются вокруг бывших сотрудников моего аппарата. Моему зятю, который успешно внедрился в Федеральное ведомство по охране конституции, обещали амнистию и полмиллиона марок в качестве вознаграждения, если он выдаст свои источники. Он отверг это предложение и предпочел иной путь, несмотря на то что это привело его к кризису цели и смысла жизни и исчерпало его физические и духовные силы.
Тогда, в начале мая 1990 года, мне позвонил Петер-Михаэль Дистель, министр внутренних дел в правительстве де Мезьера, и спросил, готов ли я к беседе с ним. Мы договорились встретиться в доме для гостей министерства внутренних дел в Цойтене, юго-восточном предместье Берлина. Не вызывало сомнений, что этот разговор мог состояться только с ведома федерального министра внутренних дел Вольфганга Шойбле. Мои преемники Вернер Гроссман и Бернд Фишер информировали меня о том, что эмиссар Шойбле некий г-н Вертебах уже обосновался рядом с Дистелем в качестве наместника.
Дистель встретил меня без надменности или чванства, которые так охотно демонстрировали теперь те, кто извлек выгоду из политического поворота. Его дружеское обращение создавало атмосферу взаимного уважения и доверия. Не было ни намека на мое затруднительное положение. Министр просто хотел посоветоваться со мной о том, как можно было бы наилучшим образом снять напряженность и прояснить ситуацию.
Собеседник пояснил, что люди Шойбле не достигли особо серьезных результатов в беседах с моими преемниками. Если мы действительно хотим сделать реальной перспективу амнистии, сначала следовало бы раскрыть по меньшей мере дюжину наших важнейших западногерманских источников. На Бонн, сказал Дистель, оказывают давление, и Шойбле теряет терпение. Рано или поздно его люди все равно добьются своего. По ходу разговора у меня лишь усиливалось впечатление, что он ждет от меня откровений, которые мог сделать только я.
Помня многократные публичные нападки тогдашнего президента Федерального ведомства по охране конституции, я счел предложение о конструктивном сотрудничестве слишком уж маловероятным, чтобы можно было ему поверить. Правда, оно последовало в тот момент, когда я был готов к любому разговору, который давал мне малейший шанс сделать хоть что-нибудь для моих людей. Все же я не хотел без нужды лезть в пасть льва… поэтому сменил тему и предложил Дистелю консультировать его по проблемам особо опасных преступлений и борьбы против терроризма.
“Г-н Вольф, – ответил министр, которому тоже надоели разговоры вокруг да около, – вы так же хорошо, как и я, знаете, что всем нам предстоит плен. Единственная возможность, которая еще осталась, – чтобы мы сами участвовали в решении вопросов, как нас разместят и как будут кормить”.
Он, конечно, был прав. Различие между нами заключалось только в том, что ему, вероятно, предстояла карьера в воссоединенной Германии, мне же, напротив, – не один год за тюремными стенами. Разумеется, я хотел оставаться на свободе, но осознавал свои моральные обязательства. Они заключались в том, чтобы не предавать никого из тех, кого сотрудники моей службы побудили к разведывательной деятельности.
В конце концов мы договорились, что я установлю контакт со своими преемниками Гроссманом и Фишером, чтобы сдвинуть с мертвой точки застрявшие переговоры с г-ном Вертебахом. Мне дали понять, что уже есть предложения и с других сторон и что часы не остановятся.
Между тем последовало еще одно более чем ошеломляющее предложение, неожиданно прозвучавшее с такой стороны, что сам бы я никогда не додумался до подобной возможности. В конце мая 1990 года у садовых ворот моей дачи в Прендене появились два американских джентльмена с букетом цветов и коробкой конфет для моей жены, с обезоруживающей откровенностью назвавшиеся представителями ЦРУ. Они попросили разрешения войти.
Старший, безупречно одетый, представился мистером Хэтэуэем, личным уполномоченным тогдашнего директора ЦРУ Уильяма Уэбстера. Он в совершенстве владел немецким.
“Типичный бюрократ”, – прошептала моя жена Андреа, когда мы искали на кухне вазу для цветов и пепельницу для меня. Хэтэуэй оказался фанатичным противником курения и как только мог уговаривал меня не закуривать. На мой шутливый вопрос, не начало ли ЦРУ кампанию против курения, он отреагировал сдержанной улыбкой.
Его более молодой сопровождающий производил впечатление жесткого человека. Он назвался Чарльзом, руководителем берлинского представительства ЦРУ, но казался скорее телохранителем – был неразговорчив и, похоже, не особенно интересовался беседой. Андреа он напомнил американских морских
