другой стороны от прохода, слева от Стефани, и походил на одного из тех офицеров, которых покойная британская колониальная армия Ее Величества будет готовить еще не одно столетие после своего исчезновения. Он попытался сделать несколько замечаний насчет погоды, что вызвало у Стефани улыбку — они находились в одной из тех частей света, где погода практически не дает поводов для разговора. Она никогда не меняется. Улыбка Стефани заставила англо-индийскую армию оробеть, что выразилось в сильном покашливании, рыжеватые усы ощетинились в оборонительном рефлексе, и их обладатель укрылся за своей колючей проволокой в суровом молчании, которое является у англичан чем-то вроде последнего оплота достоинства. Однако он успел представиться, что позднее будет воспринято Стефани как профессиональная ошибка, совершенная, вероятно, из-за чрезмерной заботы о правдоподобии.
— Полковник Уоткинс, — пробормотал он. — Прежде служил в королевской гвардии.
— Стефани Хедрикс, из Нью-Йорка.
Спустя десять минут после взлета из кабины вышел командир экипажа. Это был седовласый югослав, сложенный как техасец. Веселье и смех оставили дружелюбные морщинки вокруг его глаз, и даже белый шрам на правой щеке, казалось, улыбался. Он сразу же подошел к Стефани и пригласил ее отужинать с ним тем же вечером в отеле «Хилтон» в Бейруте. Она согласилась, прежде всего потому, что хотела избежать еще одной трапезы со своими приятелями. Ужинать в обществе Бобо было для Стефани все равно что есть изумительно приготовленную камбалу на сеансе вивисекции. Что же до Массимо, то он дулся на нее с тех пор, как она отказалась спрятать среди своих нарядов несколько килограммов гашиша. Она проинформировала его о том, что итальянские тюрьмы — а они собирались провести несколько дней в Риме — слывут самыми скверными в Европе и совершенно не подходят для топ-модели ее класса и уровня, привыкшей к дорогим отелям. Массимо принял вид побитой собаки, который, как предполагалось, должен был ее растрогать, но Стефани несколькими словами расставила все по местам. Она терпеть не могла шлюх. И теперь, усевшись подальше от всех, в хвосте самолета, он дулся. Стефани от души жалела его mamma,[33] жившую где-то в окрестностях Каррары.
— Настоящий паковый лед, — произнес командир экипажа, наклонившись к иллюминатору, излишне близко к Стефани.
Ему было далеко за пятьдесят, но он, по-видимому, и не думал сходить с дистанции.
Самолет пролетал над соляной пустыней.
— Этот район называют «частью небытия», но он не столь безлюдный, как кажется. Здесь полно контрабандистов… и не все они арабы, поверьте мне. Через час мы. совершим посадку возле гор Раджада, чтобы высадить нескольких важных пассажиров и заправиться. Имам запретил продлевать саудовский нефтепровод до столицы. А дороги нет. Хаддан, вероятно, последняя страна в мире, где не строят дорог по стратегическим соображениям. У них нет армии. Хотя это вопрос времени. До скорой встречи, мисс Хедрикс.
Он вернулся в кабину.
В салоне стояла приятная прохлада. Стефани вдруг неудержимо захотелось спать. Из вежливости ей пришлось сделать над собой усилие и притвориться, будто она слушает, когда господин Алави — «шелк, серебро, золото, драгоценности, поставщик Их Величеств, подлинность гарантируется» — сел рядом и принялся болтать.
— Какое облегчение, что я смог выбраться из Хаддана, — признался он, причем каждая капелька пота на его лице сверкала от радости. — Это, знаете ли, совершенно полицейский режим. Все наши традиции попраны. В школах больше не преподают ислам… В правительстве даже поговаривают о том, чтобы национализировать частные банки…
Он трещал без умолку.
Стефани делала отчаянные попытки удержать глаза открытыми. Ей уже никогда не удастся забыть смуглое лицо господина Алави, его томные темные глаза, следы юношеских угрей или оспы на щеках, и еще много лет она будет проводить ночи в его обществе.
— Как это интересно, — пробормотала она, после чего лицо болтуна начало расплываться, рев двигателей перешел в колыбельную, и она безмятежно заснула.
Она очнулась от резкого толчка и спросонья попыталась вспомнить, куда же летит — в Майами, Лондон, Париж… Последние три года ее жизни были одной непрерывной чередой взлетов, посадок, аэропортов… Стефани никак не удавалось открыть глаза, веки, да и все тело, казалось, вязли во сне — замедляя мысли, сон удерживал ее, как плотная текучая стихия, и первым соприкосновением с реальностью стали сильная головная боль и тошнота.
Все вокруг смешалось, предметы двоились, троились, свет, проникавший сквозь иллюминатор, слепил и ранил, как удары кинжала. Ей удалось встать, прикрывая рукой веки, чтобы уберечь их от напора беспощадного света, и она наощупь двинулась в переднюю часть салона. Но дверь, которая вела к туалетам и кабине экипажа, оказалась заперта изнутри. Стефани, не размыкая век, вцепилась в ручку, пытаясь справиться с новым приступом сонливости и тошноты. Колени подгибались. Она с силой вдохнула воздух, упрямо пытаясь собрать волю в кулак, чтобы превозмочь слабость, которая накатывала, как прилив пустоты. Во рту был свинцовый привкус, горло пересохло, першило, горело… Воды… Она вновь попыталась преодолеть преграду, но тщетно.
Стефани прислонилась к двери, отбиваясь от вод небытия, которые, медленно пульсируя, тяжелыми, ритмичными волнами поднимались на штурм ее сознания…
Отравлена наркотиком… Меня напичкали наркотиками… Это были ее первые связные мысли, и она провела рукой по лбу, отказываясь уступить сну, пустоте, тошноте…
«Дакота» вдруг резко пошла вниз, Стефани отбросило на сиденье, и она вцепилась в ручки кресла, пока самолет, выравниваясь и снова пикируя, не возобновил более или менее горизонтальный полет с упорством, в котором чувствовалась ожесточенная воля летчика. Рокот двигателей нарастал в стремительном крещендо, казалось, лопасти винтов вот-вот оторвутся, машина вибрировала, издавая оглушительный металлический скрежет…
Ее начало рвать.
«Дакота» билась, как обезумевшая рыба на крючке. Затем она вновь выровнялась, но двигатели явно перешли в другой режим, и в течение нескольких мгновений самолет держался на грани потери скорости и падения, как смертельно раненное животное, которое из последних сил продолжает бежать…
Стефани открыла глаза, поднялась и снова принялась дергать за ручку, яростно колотя ногами по двери, чтобы высадить ее. Безуспешно.
Стюардесса… Куда же подевалась стюардесса?
Стефани повернулась в сторону салона, и в тот же миг из-под сидения выпрыгнул какой-то круглый предмет и покатился к ней по проходу. Что это такое, она поняла, лишь когда предмет ударился о ее ноги.
Это была голова Бобо.
Довольно долго Стефани не сводила с нее строгого взгляда, напуганная не столько видом головы, сколько мыслью, что она бредит и у нее галлюцинации.
Голова пристроилась у нее между ступнями, лицо Бобо было повернуто к ней.
Стефани прижала руку к глазам, спрашивая себя, кто был тот сукин сын, что напичкал ее наркотиками — вероятно, ЛСД, — как и в какой момент он это сделал. А потом она сказала себе с той жесткостью, которую умела проявлять в трудные моменты: «Ну же, Стеф, довольно. Возьми-ка себя в руки, девочка!» Она опустила глаза и холодно посмотрела себе под ноги.
Отрубленная голова Бобо по-прежнему была там. Она перекатывалась от одной ступни к другой, как будто пыталась сказать, что нет, нет, она не хочет, она не согласна!.. Потом почти нежно прижалась щекой к туфле Стефани и замерла, возведя очи горе. Бобо взирал на нее с выражением мягкого упрека; на приоткрытых губах застыло подобие улыбки. Бородка клинышком была покрыта уже засохшей кровью.
Сжав челюсти, Стефани враждебно разглядывала голову. Когда над вами вот так подшутили, лучшее, что можно сделать, это не выказывать ужаса и смятения, на которые рассчитывают авторы шуток.
Она повернулась к другим пассажирам, чтобы увидеть, как они реагируют на этот идиотский розыгрыш.
Первой, кого она увидела, была стюардесса. Она сидела сразу слева от Стефани, возле
