слёз.
* * *
Через некоторое время её позвал из студии Ромул. Он стоял одетый — такой, каким она привыкла его видеть.
— Ну вот я и освободился. Мы одни. Нарисовала?
Она бросилась к нему, стала бить его по животу ладошками, кулаками.
— Ты подонок! Подонок! — кричала слово, которым, она не раз слышала, обменивались взрослые, оно казалось ей очень обидным.
— Ой-ой, какие мы яростные! — сказал он смеясь.
— Я видела! я всё видела!
Он внимательно, с интересом смотрел на неё.
— Ах так! Ну пойми — почему я должен был отказаться от удовольствия?
— Ты мой, мой друг! — Ева вне себя глядела на него снизу. — Ты говорил, что у тебя стоит на меня! А сам был с ней…
— Зато красивая девочка стала ещё красивее, — произнёс он весело, — я тобой любуюсь.
От его слов её тронула радость. Она вдруг стала решительно сбрасывать юбку, блузку, трусики.
— Я хочу, чтобы у тебя опять встал на меня! Но мы не будем в той комнате, там всё пахнет той… — она заикнулась от ревности, не договорила. — Мы будем здесь! — Ева показала на стоящую в студии кушетку.
Он улыбался.
— Я — твой друг, и если ты очень хочешь…
Она хотела — о, как она хотела! — чтобы он был её Ромулом! её — а не той художницы. Ева вскинула руки, расстегнула одну пуговицу на его рубашке, вторую. Он запустил пальцы в её волосы, ласкающе взъерошил — она расстегнула третью. Он справился с оставшимися, скинул рубашку, нагая Ева обняла его, прижалась губами к его груди. У него задержалось дыхание — он осязал влажность губ прелестной упрямицы. Она запустила пальцы под пояс брюк, оттягивая их от живота, попыталась расстегнуть пуговицу — мешало нетерпение. Он помог ей, снял брюки, и она тут же обеими руками потянула с него вниз трусы. Застыла, глядя на член, — он был словно самостоятельное существо, которое приходило в движение, делаясь больше, приподнимаясь.
Ева смело взяла его чуткой рукой, он был упруго-крепкий, тёплый. Она, повернувшись к кушетке, шагнув к ней, потянула член — Ромул послушно переступил. Ему увиделось со стороны: задорно решительная голая нимфеточка, держа его, голого, за член, ведёт его за собой. Это было нечто захватывающее, что можно было назвать и щекочущим очарованием, и восторгом.
Она подвела его к кушетке и, оборачиваясь, полулегла на неё, не выпуская из цепкой горячей руки большой вставший член.
— Ромул! делай мне, как ты умеешь.
Он наклонился над ней, не сдерживая рвущегося сладострастного хохотка.
— Я — огромный медведь, как вон тот, на картине… сейчас я съем хорошенькую девочку! — и по её рёбрам заскользили его жадные пальцы; прежде она ощущала их сквозь материю платьица, но сейчас дразнящие подушечки пальцев осязала нагая кожа.
Ева, жмурясь от страстного удовольствия, извивалась:
— Ещё! ещё! ещё, Ромул…
Он принялся потирать, пощупывать её сосочки, прильнул к одному губами, чмокнул, чмокнул, стал лизать, нажимая языком.
— А-аа! а-ааа!.. — вырывалось у неё с упоительным смехом.
— Ем, ем, ем изюмчики! — вырывалось у Ромула, который выпускал сосок изо рта, чтобы глянуть ей в глаза, и снова принимался щекотать языком один и второй набухший изюмчик.
Он перевернул её на живот, приподнял её попку, стал целовать взасос ягодицы, приятно-приятно разминать их.
— Ем, ем булочку! О-ооо… теперь и эту…
Ева вертела, подёргивала попкой, вся трепеща от впервые переживаемого возбуждения.
Он снова уложил её навзничь.
— А где самое сладкое-сладкое? — его губы двигались по её животу ниже, ниже, коснулись наружных губок писи и того нежного выступчика, который так любит чувствовать пальцы.
Ромул лизнул его, лизнул ещё:
— Росточек бонбон!
— Хи-хи-хи! Росточек бонбон! — воскликнула она смеясь.
Её раскинутые ноги быстро сгибались в коленях и разгибались, пятки ёрзали по кушетке.
Ромул на миг приподнял голову:
— Бонбон — розовая конфетка! — и снова приник к писе.
Ева заливалась страстным смехом:
— А-ах-ха-ха-ха!.. — удовольствие было гораздо острее, чем когда она сама потирала пальцем росточек бонбон.
Ромул лизал, лизал его, лизал губки писи, углубленьице меж них — Ева заходилась нестерпимо жгучей радостью.
Он опять приподнял голову:
— Какой прекрасный тюльпан! — и ткнулся носом в губки-лепестки, смачно втянул воздух. — Свеженький бутон! О-ооо!..
Он широко раскрыл рот, охватил губами писю, потом облизнулся:
— Пончик с надрезом! мн-н-няка!
— Ешь, ешь мой пончик с надрезом! — она смеялась взахлёб. — Ешь меня, как медведь на картине…
Он вскочил с кушетки, подхватил её на руки:
— Я несу мою сладкую в берлогу! Ах, как вкусно мне будет!
— Вкусно, ха-ха-ха!.. вкусно! — она нежилась в его объятиях.
* * *
Он внёс её в душевую, опустил голенькую спиной на расстеленную циновку, скатал пушистое полотенце и положил Еве под попку. Над раковиной намылил руки и сел на циновку подле Евы, расставив согнутые в коленях ноги. Она не могла опомниться от азарта, вызванного его игривыми ласками, смотрела на его большой торчащий кверху член. Ромул намылил его, головка окуталась пеной. Он покрыл пеной низ живота Евы и её писю. Ева, давая ему мылить, широко развела ноги. Лежать попкой на скатанном в рулон полотенце было неудобно, но она понимала: так нужно, сейчас будет самое важное-важное… виделись Ромул и художница на кровати, его подскакивающий зад и то, как уходил в писю член, чтобы, вынырнув, уйти в неё вновь…
Ева улыбнулась Ромулу. Он, улыбаясь ей и вставая над нею на четвереньки, сказал:
— Будет очень больно, за это ты больно укусишь меня в шею — я наклонюсь.
Она подняла руки к его шее, прижала ладони к его щекам:
— Ромул, ты такой хороший! Я буду терпеть.
— Разведи ножки широко, как можешь… ага, вот так, — ласково сказал он, — возьми их руками под коленки… да, так! и растягивай, растягивай!
Она старалась, растягивала. Он, нависая над ней, упёрся левой ладонью в циновку повыше её плеча, чтобы рука не дала телу «поехать» от толчка. Нагнув голову, смотрел на намыленные писю и на головку члена, пальцами двинул кожный покров по стволу к основанию, прижал головку к щёлке. Ева, неосознанно подражая голой художнице, выдала:
— Да! да-а!
