казалось, вот-вот развалится, обрушится на пол. Марк опередил Илью, пружинисто вскочил и перехватил поднос у хозяйки.
- Вот видишь!.. - упрекнула мужа Инесса, с притворным отчаяньем сцепив руки на груди и высоко вскинув округлые локти. В тот момент она была похожа на бабочку, которая раскинула крылышки, тщетно пытаясь взлететь.
- Куда прикажете?.. - спросил Марк, окинув ее быстрым, скользящим взглядом с ног до головы. Не меняя позы, привстав на носки, Инесса, словно на сцене, пританцовывая, прошла по балкону к распахнутой в комнаты двери. Марк, выставив перед собой перегруженный поднос, последовал за ней. Илья было поднялся, чтобы собрать со стола остатки посуды, но как-то безнадежно махнул рукой, сел и налил доверху свою стопку.
- За вас! - сказал он, подняв стопку и попеременно посмотрев на Марию Евгеньевну и Александра Наумовича. - От души!.. Вы не поверите. - Он хотел что-то сказать, но передумал, сделал рукой тот же самый жест, выпил и принялся расчищать стол. Но спустя минуту, остановился, наклонил к плечу голову и выставил вверх указательный палец:
- Вот. Слышите?..
Со стороны океана доносилась неясная, размытая расстоянием мелодия. Тем не менее, прислушавшись, можно было в ней ощутить какую-то странную, щемящую сердце смесь веселья и грусти, светлой, мечтательной меланхолии и затаенного страдания.
- Фрэнк Синатра...
Тихонько, себе под нос напевая и бормоча слова, которые ни Александр Наумович, ни его жена не могли разобрать, Илья отправился на кухню со стопкой посуды в руках.
Та же мелодия, но уже в полную силу звучала на берегу, когда после чая вся компания по предложению Инессы отправилась подышать и полюбоваться океаном вблизи. Как всегда, когда человек оказывается наедине с природой и все, что занимало до того его мысли, тревожило и грызло, кажется мелким, пустым, как бы вообще не существующим - в сравнении с тем, что существовало всегда и будет существовать вечно: морем, звездами, горными кряжами, так и теперь, на берегу, перед безмерным простором, в котором нет ничего, кроме воды и неба, куда-то прочь отлетело все - конвергенция, диссидентство, партократия, реформы, от которых зависит будущее России. Все, все это ушло, растворилось, рассеялось в теплом, пахнущем солью и водорослями воздухе, померкло в ярком, густом, трепещущем на водной глади свете луны, исчезло, поглощенное громадностью мира. В этой громадности ощущалась и громадность смысла или замысла, ради которого этот мир когда-то возник или был создан, однако замысел этот был смутен, загадочен, хотя, вероятно, включал в себя и те маленькие, ничтожные помыслы, которыми жили люди, каждый из них. Но связи между тем и другим было не постигнуть. И потому на какой-то миг все пятеро почувствовали себя размером и значением подобными песчинкам, которыми был усыпан пляж, а если точнее - щепками, принесенными океаном и выброшенными волной на берег Америки.
Но такие мгновения не длятся долго. По краям неба, приглядевшись, можно было заметить редкие, слабо мерцающие звездочки, к тому же время от времени по нему медленно и уверенно, по заранее размеченным трассам, плыли огни - ярче, крупнее, чем звезды, иногда их было сразу несколько, и они двигались в разных направлениях или навстречу друг другу, с неба доносился ровный, отдаленный самолетный гул - и оно уже не казалось таким громадным и загадочным. Со стороны шоссе слышался непрерывный, как рокот прибоя, шум проносящихся мимо машин. Дома, расположенные за дорогой, походили на гигантские прозрачные кристаллы, наполненные светом, и еще - на пчелиные соты, увеличенные до невероятных размеров, источающие золотисто-медовое сияние. Пляж уже опустел, но там и сям еще виднелись люди, бродящие вдоль воды или, обхватив колени, сидящие на берегу. Кто-то плавал, кто-то барахтался на мелководье, повизгивал, рассыпая вокруг веера огнистых, искрящихся брызг. И были здесь куда отчетливей, чем с балкона, слышны слова исполняемой Фрэнком Синатрой песенки. Кто- то все время крутил одну и ту же пленку - и Александр Наумович, плохо разбирая на слух английскую речь, уловил припев:
Правда, это был всего лишь припев, означавший, по-видимому, что-то вроде “забудьте про завтра, ведь завтра никогда не приходит”, Александр Наумович хотел спросить у жены, как перевести остальное, но почему-то раздумал.
Все уже сидели, расположась на заботливо прихваченной Инессой подстилке, покрытой мягким ворсом, когда заговорил Илья, по обыкновению, словно ни к кому не обращаясь, а глядя в океанскую даль, беседуя с самим собой:
- Как-то раз, в самом начале, нас познакомили с одним американцем, привели его к нам домой, был переводчик, из наших, завязалась беседа, представлявшая, так сказать, «взаимный интерес». Американец расспрашивал, кто я, откуда, почему эмигрировал. Я рассказал ему кое-что - как по нашей семье 37-й год прокатился, когда двух братьев отца расстреляли, как моя мать в детдоме росла, родители ее в ГУЛАГе погибли. И про Инну, которой после окончания хореографического училища с отличием напрямую сказали: «Здесь вам и таким, как вы, хода не будет. Уезжайте!..» И как потом ее выживали из
театра, прошло несколько лет, прежде чем ей дали танцевать Одетту и Жизель. Так вот, все это я рассказал американцу, и стало мне отчего-то стыдно и противно - мочи нет. Вышло, будто я жалуюсь, прошу сочувствия. И я говорю: «Но все равно, несмотря ни на что, Россия - это моя Родина, мне было тяжело ее оставлять, я ее люблю.» Американец выслушал перевод - и смотрит на меня сердито, будто я его обманываю. «Как это, - говорит, - вы любите?.. За что?.. После того, что вы рассказали. Простите, - говорит, - но я вам не верю.» И я чувствую - ведь и вправду не верит!.. А что ему скажешь, как объяснишь. Да и что тут объяснять, когда у него башка на манер компьютера: все сложит, вычтет, просчитает и итог подобьет. Но, может, в конечном-то счете он прав? И никакая это не любовь, а рабская психология? Своего рода мазохизм?
Никто ничего не ответил, да и вряд ли его внимательно слушали. Марк и Александр Наумович встали и, разговаривая, медленно прохаживались поблизости, Мария Евгеньевна слушала Инессу, которая, как и муж, за столом больше молчала и только сейчас что-то прорвалось в ней, хлынуло. Она была чуть ли не вдвое моложе Марии Евгеньевны, но та порой ловила себя на мысли, что в чем-то она, эта девочка, старше, зрелее ее, во всяком случае - опытней.
Между тем Александр Наумович говорил:
- Знаете ли, Марк, я отнюдь не во всем с вами согласен, отнюдь, но на кое-какие стороны вы мне открыли глаза... Действительно, мы кое в чем, должно быть, ошибались. Мы слишком верили, слишком надеялись - и за все, за все должны нести ответ. По крайней мере - перед своей совестью. Это драма всей русской истории: прекрасная, бескорыстная, исполненная самоотвержения интеллигенция - и в результате?.. «Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды.» Но что было лучше: сохранить эту гнусную власть, основанную на лжи и крови?.. Нет, нет и тысячу раз нет!.. Но, Марк, я вам скажу. Только вам, даже Марии Евгеньевне не решусь в этом признаться. Ведь мы столько хлебнули при этой власти. Лучшая часть моей жизни ушла на исследование природы силлабо-тоники русского стиха. Я, как в нору, забрался в эту далекую от политики область, а писать и делать мне хотелось совсем другое. И все же ударов и колотушек мной было получено - не счесть. Я ненавижу этот строй, эту власть и ее присных. И все же. И все же, Марк, я иногда ловлю себя на мысли, что она была предпочтительней того хаоса, того маразма, который наступил за ее крушением. Сейчас страдают миллионы ни в чем не повинных людей, и у них нет никаких надежд на то, что будет лучше. Тогда были лагеря, психушки, бездарная цензура, да, но была надежда!..
- Нет, я с вами не согласен, - говорил Марк. - Все, что произошло, произошло к лучшему, и в этом прямая заслуга таких, как Сахаров, как вы. Без вас вряд ли было возможно сломать эту систему в столь короткий срок. Вы готовили к этому народ , объясняли, как грамоте учили, почему так жить дальше нельзя. Вы расчистили место, и на него пришли мы. К тому, как вы характеризовали нас, людей, скажем так, новой формации, можно добавить немало густых красок, но это не меняет дела. Да, сейчас России нужны такие люди, их энергия, их глубочайший интерес к тому, чтобы начатый процесс продолжался. Пусть этот интерес меркантильный, спекулянтский, безжалостный, но он лучше той спячки, того равнодушия, которые раньше
