до домика апачей, они приоткрыли дверь. Самые сильные — Тефт и Шеккер — должны были пробраться в домик и снять трофей со стены, но оба оказались неповоротливы, как медвежата, а Шеккер к тому же, по какой-то идиотской причине, засунул свой транзистор за резинку трусов, и в темноте, когда напряжение достигло предела, транзистор включился. Заиграла музыка.
Их схватили в ту же минуту. Апачи, парни старше и крепче всех других, вытащили их на улицу и привязали веревкой к сосне, а один из победителей сбегал в домик к писунам за их ночным горшком. Гуденау расплакался. Потом, заплакали и все остальные, даже Коттон. Все, кроме Тефта. Другие племена повыскакивали кто в трусах, кто в пижамах и ну надрывать животики. Так этим писунам и надо. Вечные неудачники. И пока писуны плакали, а весь лагерь гоготал, апачи поставили горшок на землю и, соблюдая очередь, наполнили его до краев.
Они промчались через Седону и очутились в фантастическом краю «вестернов», где снимались лучшие фильмы, где Генри Фонда и Гленн Форд, Джеймс Стюарт и Джон Уэйн совершали перед камерой свои немыслимые подвиги за солидное вознаграждение. Коттон снова велел Тефту затормозить, чтобы опять поменяться местами. В кабину посадили Лалли-2 с Гуденау, а Шеккер, который трясся в кузове две смены, вызвался потрястись еще, и Коттон с ним спорить не стал. Прямо потрясающе, как Шеккер изменился к лучшему за это лето.
Теперь они были обречены. Приза им не украсть, уважения не завоевать. Не видать им арбуза на десерт, не попасть в кино среди недели. Остаток лета им суждено оставаться в глазах лагеря писунами — такой компании сопливых недоделков здесь еще не видывали. Наутро после нанесенного апачами страшного оскорбления они, боясь насмешек со стороны других племен, отказались вставать по подъему. Не сумев их растолкать, Лимонад отправился завтракать в одиночестве. Если не считать Лалли-2, затаившегося под койкой, остальные угрелись в своих спальниках и полеживали на спине с закрытыми глазами или глядели в потолок да слушали радио. В домике стоял застарелый запах тревоги и грязных носков, отчаяния и кроличьей мочи.
Коттон тоже лежал и размышлял. Не пора ли? И с кем прикажете дело делать? Один скрипит во сне зубами. Другой бьется башкой об стенку. Двое писаются по ночам. Один, обжора, ногти грызет. Другой пальца изо рта не выпускает и орет по ночам. Я среди них один нормальный. Я один на это способен. И если сейчас не взяться, будет поздно. Значит, пора. Откладывать нельзя.
Сев на койке и насвистывая, чтобы обратить на себя внимание, Коттон принялся копаться у себя в чемоданчике. У него там кое-что хранилось на всякий пожарный. На шею он нацепил несколько армейских блях, купленных в Кливленде, в магазине военных товаров. Бляхи звенели. Тефт и Гуденау подняли головы. Коттон достал электробритву, вставил ее в розетку и провел по щекам и подбородку. Ему было всего пятнадцать, брить пока было нечего, но бритву он приобрел заблаговременно. Теперь подняли головы Шеккер и Лалли-1, а из-под койки, как черепаха, высунулся Лалли-2. Затем, отложив бритву и снова покопавшись в чемоданчике, Коттон извлек оттуда короткую сигару и одну из четырех бутылочек виски, которые он спер с тележки у стюардессы в самолете, когда она чуть не чокнулась, приводя в чувство обезумевшего Тефта. Коттон устроился на койке, сорвал с бутылочки пробку, сделал глоток, закурил сигару и пустил дым колечками. Остальные аж глаза выпучили. Теперь они были у него в руках. Час настал.
И Коттон заговорил — как по писаному. Он сказал им, что за всю жизнь не видел хуже бардака, чем этот их ночной набег, что сыт он по горло, как, впрочем, и все остальные. От Лимонада они отделались, и слава Богу, но, если они хотят за это лето чего-то добиться и кем-то стать, им нужен вождь — такой, чтобы понимал их трудности, но и спуску не давал. Он, Коттон, готов это взять на себя. Если кто хочет отбить у него это право, он будет драться, если нет, он приступает к исполнению. Точка.
Первый мой приказ такой, сказал Коттон, отхлебнул виски, но поперхнулся, пустил дым колечком, но закашлялся, однако никто и не подумал улыбаться. С сегодняшнего дня домой не пишем и не звоним. Живем сами по себе. Родители пусть идут к черту. Второе. Называем друг-друга по фамилиям. Лалли-1, Гуденау и так далее. Если кто назовет меня Джоном, зубы выбью. И последнее. Всем встать — и в столовку, и на то, что там услышим, ноль внимания. Пошли.
Через каньон Оук-Крик они пронеслись за милую душу, но дальше дело пошло медленнее — на подъеме Тефт сполз с третьей на вторую, а потом и на первую скорость. Грузовик подъехал к Моголлонскому перевалу. Эта гряда была капризом Земли, фантастической палеозойской причудой. Отвесная известняковая стена вздымалась на южной оконечности плато со дна того моря, где некогда плескались динозавры и панцирные рыбы, и ныне ограждала необъятную территорию четырех американских штатов. По этой стене и предстояло взобраться наверх. Грузовик полз с натугой, сотрясаясь и жадно глотая бензин. С четырех тысяч футов над уровнем моря они поднялись до пяти, потом до шести, потом до семи, и тут воздух вдруг снова стал разреженным и холодным. Глубоко вдохнув этот воздух, грузовик набрал скорость и вскарабкался на самый верх.
Сбившись в кучу, Шеккер, Лалли-1 и Коттон сидели в кузове. После того как они одолели с десяток миль по лесистому плоскогорью, Коттон выпустил из объятий Лалли-1, опустил завязку под подбородок, чтобы не сдуло каску, и подставил голову потоку воздуха над кабиной.
Что-то светилось на горизонте. Над ним на фоне багрового неба высились три черных конуса, в которых Коттон узнал пики Сан-Франциско, достигавшие двенадцати тысяч футов. Заметив далекий свет, Коттон кинулся вниз и забарабанил по стеклу кабины, пальцем указывая вперед. Тефт и Гуденау обернулись, а Лалли-2 открыл глаза и, посмотрев в ту сторону, куда тыкал пальцем Коттон, повторил его вопль — хотя Коттону только и было видно, как шевелятся его губы:
— Флагстафф!
7
— Мне жрать охота, — ныл Шеккер. — Хочу сандвич с салями, с маринованным огурчиком, а потом — земляничного мороженого.
— Останавливаться не будем, — ответил Коттон. — Сам знаешь — времени в обрез.
— Я бы тоже чего-нибудь слопал, — сказал Лалли-1.
— Помираю жрать хочу, — повторил Шеккер. — Желаю жратвы, королевской жратвы.
Он перелез через борт и спрыгнул на мостовую. Погрыз ноготь и добавил:
— Езжайте дальше без меня.
— И без меня, — вставил Лалли-1. — Нечего тут командовать, Коттон.
Коттон разозлился. Грузовик остановился на красный свет у въезда в Флагстафф. Теперь зажегся зеленый.
— А ну, полезай назад!
— Пошел ты! — ответил Шеккер. — Я и так всю дорогу в кузове не жрамши.
— Как захотим, так и сделаем! — выпалил Лалли-1.
Коттон не собирался вступать в пререкания. В окне кабины показались головы Тефта и Гуденау.
— Ладно, пусть остаются! — решил Коттон. — Поехали!
Тефт подчинился. Грузовик тронулся, а раскольники пошли себе по тротуару, но никому не верилось в происходящее. Неужели среди писунов разброд — шмяк, бряк и в стороны, и это на пустом месте, да еще у самой цели! Они еще не доехали до следующего перекрестка, а Коттон уже колотил в окошко кабины и кричал Тефту, чтоб тормозил. Через минуту их нагнали Шеккер и Лалли-1. Коттон сказал: ладно, лезьте пока в кузов, все проголодались, и, пожалуй, стоит подкрепиться. Пусть посидят в машине, а он разведает, что к чему — Флагстафф место бойкое, не чета этой дыре Прескотту. Коттон пересадил Гуденау в кузов, сам сел в кабину рядом с Лалли-2, и грузовик тронулся.
На пересечении с центральной улицей Тефт свернул направо. Это было национальное шоссе № 66, главная магистраль между Востоком и Западом. В добрые старые времена, ориентируясь на высокую сосну с обрубленными сучьями, известную как «флагшток», сюда заезжали на ночевку фургоны
