В его голосе звучала тревога, и я в нижней сорочке выскочил во двор. На огневой, похоже, все было спокойно, а вот на дороге напротив появился незнакомый, без тента «Додж», и от него напрямик через пустырь направлялась к коттеджу группа военных. Впереди шагал рослый плечистый человек, вроде без оружия (или, может, с пистолетом на боку), за ним еще трое с коротенькими автоматами «ППС». Вразброд, с молчаливой настороженностью на лицах они приближались к речке. Я подошел к калитке.
– Ты кто? – спросил передний, перейдя мостик и останавливаясь перед закрытой калиткой. На его плечах были всего лишь погоны старшины, и у меня отлегло на душе.
– А ты кто? – как можно спокойнее спросил я.
Вместо ответа старшина прорычал натренированным старшинским голосом:
– Я спрашиваю, кто занимает особняк?
– Ну, я занимаю. А что?
– Освободить немедленно! – голос его стал совсем сволочной. – Для разведроты гвардейской армии!
– Другой поищите! – со внезапной решимостью выпалил я. – Здесь противотанковый полк.
– Какой еще полк! – крикнул старшина и легко перескочил через калитку.
– Стой! – крикнул я, вдруг пожалев, что оставил пистолет в вестибюле, и тотчас выхватил автомат у Кононка, который стоял сзади. – Стой!
Старшина и в самом деле остановился, вперив в меня холодный ненавидящий взгляд. Потом оглянулся назад, где за калиткой наготове дожидались его помощники. Те, кажется, тоже брались за оружие.
– Под трибунал захотел? – угрожающе прорычал он, однако сбавив первоначальный напор. За висящий на боку «Парабеллум» пока не хватался.
Минуту мы стояли так, друг против друга – я с изготовленным для стрельбы автоматом, а он, по- видимому, набираясь решимости. Но что-то мешало ему в этом, и он оглянулся. Однако не на своих притихших у калитки помощников, а за речку – на моих артиллеристов.
– Твои?
– Мои.
Наверно, мало что понимая из того, что происходило возле коттеджа, мои артиллеристы с заметным вниманием вглядывались сюда, и, по всей видимости, это поколебало решимость старшины.
– Еще пожалеешь, мудак! – бросил он на прощание и перескочил через калитку.
Скорым шагом они двинулись вдоль речки, наверно, к другим постройкам, а я отдал автомат Кононку и вернулся в коттедж.
Эта стычка меня взбудоражила – от прежнего беззаботного настроения ничего не осталось. Я чувствовал, однако, что на этом не закончится, что последует продолжение. Каким оно окажется, нетрудно было представить. И я подумал: уж не постарался ли тут санинструктор Петрушин? Иначе почему они сразу направились к этому коттеджу – наверное же, не потому, что он здесь самый красивый. Разве мало в тылу коттеджей более красивых, чем этот? Да и для разведроты или гвардейской армии они старались?
Из рук заметно встревоженной Франи я взял гимнастерку, молча натянул на себя. Франя меня ни о чем не спрашивала, видно, и без того догадываясь, что произошло у калитки, и чувствуя мое состояние.
– Ладно, не бойся, – сказал я, застегивая ремень. – Мы защитим.
– Спасибо, – тихонько произнесла девушка.
– И это... Будем на «ты».
– Хорошо, Митя.
Все-таки я задержался в гостях, нельзя было так долго отсутствовать на огневой. Хотя вокруг было тихо, но в любой момент обстановка могла измениться. Опять же комбат, наверно, уже не однажды звонил Мухе, требовал меня к телефону. Медведев, конечно, выручит, скажет, что лейтенант ушел во второй расчет, где не было телефона. Но все-таки не на полдня же он ушел во второй расчет.
– Я вернусь, – сказал я Фране, которая, не выходя на крыльцо, стояла в раскрытых дверях. – Никого не пускайте.
На огневой, однако, все было как обычно в минуты тишины. Наводчик Степанов дымил вонючей «моршанкой», ленивый Атрощенко лежал навзничь на бруствере, свесив на площадку длинные, в трофейных сапогах ноги. Молодой Скибов долбил под сошником лопаткой – чтобы увеличить сектор обстрела. Его работой, сидя на станине, придирчиво руководил командир Медведев.
– Глубже, глубже копни! А то как даст на откате – наводчику синяк посадит. Обед вам, лейтенант, в котелке на ящике, – сказал он, обращаясь ко мне, как всегда, ровным голосом. – На двоих с Кононком.
– Ешь, Кононок, я не буду.
Мне было не до обеда. Чувствовал, коньячный хмель еще не прошел, как не прошла тревога от недавней стычки возле коттеджа. Открытый «Додж» куда-то исчез с дороги, и я не заметил куда. Или они убрались вовсе, или шарили где-то поблизости и снова могли ворваться в особняк. Я все поглядывал туда, хотя и не знал, что бы сделал, увидев их там. Сказав Фране не пускать, я, конечно, понимал всю ограниченность ее возможностей. Если эти захотят, их не остановить и танку. Что им этот коттедж! У меня уже случалась похожая встреча осенью возле Балатона в одном графском поместье, которое мы заняли после боя. Едва ввалились из-под дождя под вечер в надежде погреться, как во двор въехало несколько «Студебеккеров», и такие вот молодцы с автоматами принялись нас выкуривать в поле. Мол, выметайтесь, здесь расположится управление полковника Малеваного. Хотя, как оказалось, полковнику понадобились вовсе не холодные графские покои с портретами предков на стенах, а скорее подвалы под ними. Вытурив нас в поле, они хозяйничали в поместье до утра, а на рассвете их тяжело нагруженные «студеры» отбыли в тыл. Сидя в мокрой посадке, мы проводили их не одной парой ласковых слов. Но там был комбат, он принимал решение остаться или уступить. Решил уступить, может, и правильно – дешевле обошлось. Потому как, что бы мы сделали с пьяной оравой, наделенной полномочиями высокого начальства? Тут же комбат был далеко, решение пришлось принимать мне. Вот я и принял. Теперь буду дожидаться последствий.
Между тем стало слышно, как в ровике заговорил по телефону Муха. Но, судя по тону, разговаривал не с начальством – скорее со своим братом связистом. Поговорив немного, поднялся от телефона и громко объявил из ровика:
– Братья славяне! Войне конец!
На огневой все моментально замерли, пораженные радостной вестью, и Муха, натопырив усы, с важностью разъяснил:
– Бригадные радисты подслушали: завтра капитуляция!
– А почему начальство молчит? – засомневался Медведев.
– Еще сообщат.
Муха опять скрылся в ровике, припал к своей трубке – теперь оттуда ожидались самые необыкновенные новости, от которых радостно замирало солдатское сердце, солнцем озарялся весь белый свет. Это же надо – кончалась война, и ты жив, тебя не убили! Теперь ты будешь жить долго-долго. Не будешь дрожать в земле, дожидаясь последнего, твоего разрыва, не будешь мерзнуть зимой, изнывать на солнцепеке летом, голодать, переживать несправедливости начальства. Ты вернешься домой, снова увидишь маму, встретишь свою любовь, которая даст тебе законное право на счастье. Конец войне!..
Но если конец войне, то, наверное, долго мы тут не усидим, по-видимому, куда-нибудь двинемся – вперед или назад. Но вперед почему-то не пускают немцы – или они не знают о своей капитуляции? Или, что хуже, не согласны с ней? Если какие-нибудь эсэсовцы, то капитуляция обещает им мало радости – они еще повоюют...
Не дождавшись более подробных новостей, я влез в ровик и позвонил комбату. Правда ли, что уже финита.
– Будет финита – скажем. Ни на минуту не задержимся. А пока соблюдайте бдительность, – охладил мой радостный пыл комбат.
Наверно, именно так. Если приказано соблюдать бдительность, то, по-видимому, ничего и не произошло, видно, радисты поторопились с выводами. Может, где-либо капитуляция, но не у нас. Наши немцы будут медлить, дожидаться приказа. Так же, как и мы. В этом смысле ничего не изменится. Хотя и конец войне.
Если капитуляция, то, наверно, нас не оставят сидеть в этой земле. Теперь в земле уже не сиделось, и я вышел с огневой на зеленую травку. Над городком и долиной лежала совсем мертвая тишина, не стреляли
