таком плохом состоянии.
Она, соглашаясь, кивнула.
– Я ужасно скучала по маме эти два последних года. Страшно, конечно, видеть, как ей больно, но я счастлива снова быть с ней рядом. И так странно, что папы уже нет на свете. – Она вздохнула, на глазах у нее заблестели слезы. – Мне не хватает его.
– Мне тоже, лапонька, – вздохнул он. – Мне тоже.
– Ты только из-за папы раньше не приезжал домой? – спросила она. – Если бы ты бросил эту жизнь в насилии, он принял бы тебя с распростертыми объятиями в любое время.
– Невозможно просто взять и перестать быть стрелком, Тори. – Он покачал головой, удивляясь ее наивности. – Нельзя просто вернуться домой, повесить пистолеты на стенку и начать прежнюю жизнь. Люди тебе не позволят, как бы ты этого ни хотел. При такой жизни заводишь много врагов, и те, кого ты не убил, будут преследовать тебя до конца дней твоих. Твоя слава липнет к тебе, как грязная тень, она следует за тобой по пятам, и, что бы ты ни делал, ты не можешь ее стряхнуть с себя. Всегда находится кто-то, желающий доказать, что он быстрее выхватит пистолет, точнее прицелится. Всегда есть кто-то, кому надо с тобой разобраться или чего-то от тебя добиться. Я не ищу опасности, милая, она сама меня находит. Поэтому я и не рвался возвращаться. Не хотел подвергать опасности вас.
– А теперь?
– Теперь у меня нет выбора. Я должен остаться, – он пронзил ее острым взглядом золотистых глаз. – И у тебя тоже, Тори. У нас у обоих есть долг по отношению к тем, кто в нас нуждается, кого мы любим. Я честно предупреждаю тебя, раз и навсегда. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы не дать тебе вернуться в монастырь. Тебе надлежит быть здесь, и я собираюсь проследить, чтобы ты здесь осталась. Я не дам тебе уехать.
– Ты не можешь заставить меня остаться, Джекоб, – сказала она, вызывающе выставив подбородок. – Как только маме станет лучше, ты меня не удержишь.
Его улыбка была самой надменной дьявольской усмешкой, какую она когда-либо видела.
– Смогу, даже если мне придется привязать тебя к себе и следить за тобой днем и ночью. Тори, ты приехала домой насовсем, нравится это тебе или нет. Так что лучше привыкай к этой мысли. После смерти отца я управляю этим ранчо и всем на нем, включая тебя. Здесь мое слово – закон, и никто не осмелится тебе помочь. Я твой опекун, твой сторож, твой…
Тори от злости изменилась в лице: щеки ее пылали, зеленые глаза метали молнии.
– Ты отвратительный, мерзкий тиран, – вскричала она, не дав ему договорить. – Ты столько обвинял отца в том, что он стремится управлять жизнями людей, но ты намного хуже. Ты презирал в нем эту черту, Джекоб, а сам становишься точно таким же, даже еще хуже!
Если бы он не привык за последние годы скрывать свои чувства, он бы побледнел от этих слов.
Тори ударила его по самому больному месту, и он знал, что она сделала это нарочно. Сравнить его с отцом было самым язвительным упреком, какой она могла высказать, особенно над свежей могилой Роя. Джейк с отцом большую часть его двадцати семи лет провели в яростной борьбе друг с другом, но теперь он, к собственному удивлению, тяжко горевал о нем и сам еще не разобрался в обуревавших его после смерти отца противоречивых чувствах.
– Незаслуженный упрек, Тори, и недостойно с твоей стороны так говорить. Если такому поведению, злобному и низкому, учат тебя в монастыре, тебе там не место.
– Это ты, Джекоб, ведешь себя гадко и низко! – На Тори как-то мгновенно навалилась усталость, даже говорить не хотелось. Последние несколько дней ее добили. Ее мать лежала смертельно больная в соседней комнате, и Тори до боли тревожилась за нее. Она сама была настолько слаба, что еще не смогла по- настоящему прочувствовать смерть Роя. Этот человек всю свою жизнь был ей отцом, с тех самых пор, как ее мать вышла за него замуж, а было Тори тогда всего несколько месяцев отроду. Сердце ее болело за Джекоба, и она ощущала ту боль, которую, она знала, и он испытывал. Она чувствовала, что сестры в монастыре предали ее, когда скрыли от нее такие важные известия. За последние шестьдесят часов она почти не спала, все у нее спуталось: и в голове, и в сердце. С чего начался этот дикий спор с Джекобом? Это уже чересчур!
Приступ громких рыданий застал врасплох обоих. За ним последовал второй, третий, и, как ни старалась Тори взять себя в руки, ей это не удалось. Плач вырывался из груди отчаянными обжигающими всхлипами, а горячие слезы солеными потоками стекали по лицу. Она беспомощно смотрела на Джейка, ошеломленная тем, что не может справиться с раздирающими ее чувствами.
А потом он оказался на коленях у ее стула, и ее руки протянулись к нему в поисках утешения, которое она всегда у него находила. Взяв ее в охапку, он быстро понес ее через холл в спальню. Сев на край постели, он прижал ее, как ребенка, к себе и стал укачивать, разделяя с ней общее горе.
– Ох, Джекоб, как больно! Так больно! – рыдала она, уткнув лицо ему в шею, стараясь впитать и перелить в себя его силу.
– Знаю, ангел, знаю, – хрипло бормотал он, судорожно сжимая льнущее к нему тело. Слезы комом стояли у него в горле.
Когда ее плач почти стих и перешел во всхлипывания, он мягко опустил ее на подушки. Дрожащими руками отер ей с лица слезы, нежно глядя в покрасневшие опухшие глаза.
– Поспи немного, Тори, – сказал он, ласковы ми поцелуями закрывая ее веки.
Устало, глубоко вздохнув, она сонно попросила:
– Не будь таким вредным и злым со мной, Джекоб. Мне больно, когда ты сердишься на меня. Я люблю тебя.
Если бы глаза ее были открыты, она бы увидела, какую боль причинили ему эти простые слова. Она увидела бы, что он дернулся, как от удара.
– Я тоже люблю тебя, ангельское личико, – произнес он. – Мне не хочется доставлять тебе боль, но боюсь, что придется. Не думаю, что этого удастся избежать.
Не в силах удержаться, он наклонился и поцеловал последние слезы, мерцающие на ее пушистых
