казармам.
Казармы стояли квадратом, а внутри был вымощенный брусчаткой двор. Во двор надо было пройти через каменную арку. Мимо часового в суконном шлеме с распущенными «ушами». Часовой глянул на Генку и добродушно спросил:
— Ты куда, паренёк? По делу или так?
— Брат у меня там, должно быть. Повадился к вам.
— А-а, Борька-то? Ну иди.
Бориску Генка нашел у подводы, что стояла рядом с конюшней. Бориска «помогал» выпрягать лошадь.
— Болтаешься тут, — хмуро сказал Генка. И неловко обратился к красноармейцам: — Надоел, поди, он вам.
— С чего же он надоел? — возразил усатый высокий красноармеец. — Он тут помогает. А ты, значит, брат? Вот и хорошо. Сейчас работу кончим, ужинать пойдём.
Не смог Генка отказаться. Любопытно было поужинать с военными да и есть хотелось.
Ужинали в низкой комнате за длинными столами при керосиновых лампах. Генка сидел между Бориской и усатым красноармейцем, которого звали дядя Алексей. Усы у дяди Алексея были жёлтые, будто медные, пальцы тоже жёлтые — от табака, наверно. А в глазах прыгали жёлтые точки от лампы.
Генка очистил миску, «спасибо» сказал и спросил:
— Может, вам по правде чего помочь надо? А то из Бориски какой помощник. А я всё могу. Пол вымыть или винтовки почистить.
— Ну, винтовки-то мы сами чистим, — сказал дядя Алексей. — Каждый свою. Доверять другому своё оружие устав не дозволяет. А вот если трубу поможешь почистить, спасибо скажу.
И он принёс гнутую сигнальную трубу с узким раструбом. При свете лампы она блестела, как тусклое золото.
У Генки застучало сердце, и он принял трубу на вытянутые руки…
Он скоро научился чистить трубу мазью и шинельной суконкой до горячего блеска. Он выучил на память несколько сигналов: «атака», «отбой», «подъём». С дядей Алексеем они уходили в тупичок за казармы, и трубач-красноармеец негромко наигрывал Генке тревожные мелодии: то быстрые, как атака конницы, то медленные и немного печальные.
Дядя Алексей был трубачом ещё в войну с германцами. А потом воевал с Юденичем, с Колчаком. В одной руке винтовка, в другой солдатский горн. Сколько раз «атаку» трубил — не счесть. А однажды крепко ранило. Отлежался в лазарете, и перевели его в запасной полк.
Слушал Генка рассказы дяди Алексея и забывал понемногу трубача с книжной картинки. Тот трубач то ли был, то ли не был, неизвестно, а настоящий — рядом. Вот он: шлем с малиновой звездой, красные полосы застежек на шинели, винтовка за плечом. И труба настоящая — тяжёлая, блестящая, звонкая. Генке казалось иногда, что от горна перешёл на дядю Алексея жёлтый золотистый налёт. На усы, на руки осела медная пыль, жёлтыми точками засветилась в глазах.
Много раз Генка тайком подносил к губам холодный мундштук. Хотел сыграть. Ничего не получалось, только хрип вылетал. Один раз заметил это дядя Алексей. Ругать Генку не стал, смеяться — тоже. Объяснять начал:
— Ты не просто дуй, а губы держи твёрдо. И язык к губам прижимай, будто клапан. Воздух им выталкивай. «Атака языка» это называется. Попробуй-ка.
Попробовал Генка — маленько получилось.
Потом стало получаться лучше.
Всякие сигналы показывал дядя Алексей, только один никогда не играл. Насвистит его, напоёт тихонько, а на трубе не играет.
— Если этот сигнал затрубить, тут, Генка, такое дело начнётся…
И всё же пришлось.
Как-то сидели Генка и дядя Алексей в казарменной каптёрке. Тихо было, дождик моросил за окном. И вдруг затопали ноги, зашумели голоса. Молоденький красноармеец забежал в каптёрку, покосился на Генку, что-то на ухо шепнул дяде Алексею. Дядя Алексей встал. Генку взял за плечо.
— Беги-ка, братец, домой. Дело серьезное.
Прихватил трубу и вышел.
И тут же донёсся со двора сигнал. Тот самый — прерывистый и неспокойный.
Не успел Генка домой убежать. Да и не хотел. Выскочил на крыльцо и смотрел с тревогой, как строится в длинные шеренги полк. Штыки да шлемы. Могучая сила, как стена. Вот уже и дяди Алексея не видать: затерялся в рядах. Вышли на середину двора командиры.
— По-олк! Нале-е-во! Шагом марш!
И пошли, ухая подмётками по брусчатке, рота за ротой. Исчезали за широкой каменной аркой. И остались только несколько человек во дворе да часовой.
— Куда они? — спросил Генка у часового.
— Банда объявилась. Беляки недорезанные.
Шёл Генка домой, а в ушах у него всё повторялся тревожный сигнал.
Какая же сила в трубе горниста! Заиграл — и встали железным строем тысячи товарищей. Кто их победит, кто сломит?
Полк не вернулся в казармы. На его место пришла другая часть. С пушками и оркестром. Мальчишки бегали туда каждый день. Бориска, восторженно хлопая ресницами и путаясь в словах, рассказывал про большие орудия, сверкающие трубы музыкантов и вороную лошадь командира.
Но Генка больше не ходил в казармы. Всё равно дяди Алексея там не было. Да и времени не стало. Устроили Генку всё-таки в слесарные мастерские.
— Слесарем будешь, рабочим человеком, — говорили Генке отцовы друзья.
Рабочим — это хорошо. Только слова словами, а оказалось всё не так. Делу никто не учит, а только слышишь: «Генка, слетай в цех, мастера кликни!.. Генка, отнеси бумаги в контору. Генка, помоги инструменты прибрать!»
Генка не отказывался, но досада его брала: разве при такой жизни ремеслу научишься? Ну, а с другой стороны, жаловаться как-то неудобно. Никто не обижает, а к делу не пристраивают, потому что жалеют: мал ещё.
Наконец взял его в ученики слесарь Козельский, Степан Казимирович. Высокий, узкогрудый, желтолицый. Кашляет всё время. И не поймёшь: сердитый или добрый. Если Генка неправильно держит напильник, Степан Казимирович ничего не скажет, а молча возьмет и вложит в Генкины руки инструмент как надо. Глядишь, через две минуты у Генки опять всё не так получается. Тут бы Степану Казимировичу хоть слегка рассердиться, а он опять подойдёт и давай снова всё молча показывать. Потом рядом постоит, посмотрит, вот и всё. И кажется Генке, что Козельский недоволен. Один раз Генка не выдержал:
— Вы, Степан Казимирович, будто сердитесь всё время и молчите. Лучше бы уж обругали, что ли.
Степан Казимирович хмыкнул в усы, покашлял и тихо сказал:
— Чего же мне на тебя сердиться, хлопец. Ты — старательный. Беда только, что не туда твоё старание идёт. Я понимаю так, что место твоё в школе, а не здесь.
Это он, Степан Казимирович, наверно, привёл однажды в цех круглолицего веснушчатого парня в полинялой гимнастёрке и с командирской сумкой на плече.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал парень и стрельнул весёлыми глазами в Генкину сторону. — Дошли до нас такие слухи, что среди пожилого народа завелось у вас молодое пополнение. Что же вы от нас молодой рабочий класс прячете?
— Вон он, твой молодой класс, — проворчал бородатый слесарь Василий Ефимыч. — Пилку мне поломал, чёртова душа. На две минуты одолжил — и конченое дело.
— Ты, Ефимыч, из-за этой пилки мальца запилишь совсем, — сказал Степан Казимирович.
— Не пилку мне жалко, а то, что у нонешних молодых аккуратности ни на грош.
— Как это «аккуратности ни на грош»? — шутливо рассердился парень. — В этом мы разберёмся. А ну, товарищ Гена, айда на крыльцо, поговорим.
