процесс по опеке над нашим ребёнком и никак не мог вылечить свой простатит. Мысли о том, не пора ли лезть в петлю, одолевали меня куда чаще, чем мне хотелось бы. Случайно подвернувшаяся работа в «АС», тогда просто курьером, показалась мне небесной благостью. А возможность бесплатно излечиться от идиотских мыслей – великой небесной благостью. И кто бы мог предположить, что именно эта мысль была самой идиотской.
Я не знал и не знаю до сих пор, зачем они это делали. Но не исключено, что таким образом они просто получили огромное количество подопытных крыс, которые ещё и радовались своему положению. Ведь неофициально программа до сих пор на стадии разработки, а денег у корпорации куда меньше, чем необходимо для полноценных исследований. Собственно, потому этот япошка и сидит сейчас тут, буравя меня своими дикими голубыми глазами.
– Я не знаю, с какой целью, – наконец выдавил я.
– Хорошо. – Похоже, он мне поверил. – И что вы можете сказать об этом? Вы убедились на себе в эффективности программы?
Я не сумел подавить нервный смешок.
«Убедился ли? Да уж. Более чем».
– Он действительно сдерживает суицидальные мысли, – честно сказал я. Японец смотрел на меня всё так же пристально. Я вдруг почувствовал себя лёгким, как пёрышко.
«Да какого чёрта?! Падла Жигалов мне доверяет? У него есть на то основания. Ну так получит он по полной… программе».
– Знаете, очень затруднительно думать о чём-либо, если каждая мысль немедленно наказывается дикой болью, – сухо сказал я.
Тонкие брови Мамору изящно изогнулись. Он явно не был удивлён.
– Электрический разряд болезненен?
– Сначала нет. Его даже почти не чувствуешь. Так, будто щёлкает что-то в голове, когда начинаешь думать о всяком… Потом щёлкает всё громче. До головной боли. Потом сами щелчки становятся болезненными. Это… – я сделал паузу, выравнивая дыхание, и продолжал: – Это входит в программу. Если минимальная аверсивная стимуляция оказывается недейственной, сигнал усиливается. Мозг… наказывается… за упрямство.
– И вы заодно с ним, – сказал Мамору. Я подумал, что он смеётся надо мной, но японец выглядел донельзя серьёзным. Чай в его чашке уже остыл.
– Именно. Потом, где-то через полгода, эпизодическая боль переходит в спазмы. Спазмы – в судороги. На третьем году начинаются эпилептические припадки.
– Смертность?
– Десять процентов, – ответил я и подумал: «Да, всего-то навсего. Забавно, правда?»
– Что происходит с остальными?
– Сложно сказать. Программа внедрена не так давно. Пока нам верят и… – я умолк, осознавая, что Мамору всё это прекрасно известно и без меня. Вероятно, у него есть свои причины связываться с этой шарашкиной конторой… и отчего-то я даже не мог его за это ненавидеть.
– Но разве это ничему вас не учит, господин Савельев? Если мысли о смерти наказуемы – почему вы не можете от них отказаться?
Я подумал, сдержать ли смешок снова, потом решил – хрен с ним, и не стал.
– Знаете, Мамору-сан, человеческая психика – такая странная штука. Если вам запретить думать о чём-либо, вы не сможете думать ни о чём другом. И чем сильнее вас будут наказывать за это, тем труднее будет отделаться от мыслей.
– Как там у вас говорят… «запретный плод сладок»?
– А у вас, кажется – «только не думай о белой обезьяне»?
Мамору улыбнулся мне, а я улыбнулся ему, вспоминая, как спустил курок и снёс голову бедняге Артемьеву. Он слишком много думал о белых обезьянах. Только о них. А надо было – о работе… как я.
– Это трудно, не правда ли? – мягко спросил японец. Его певучий акцент действовал на меня умиротворяюще. А глаза уже не казались стекляшками. «Чёрт знает, а вдруг они у него и правда голубые?»
– Да, – ответил я. – Очень.
– Невыносимо?
– Невыносимо.
– Расскажите мне теперь про Q-отдел.
Я вздрогнул. Был готов – и всё равно… «Так они и об этом пронюхали. Ну, стоило ли сомневаться?»
– Вы же сами знаете.
– Хочу услышать от вас.
– Это отдел, занимающийся увольнением штатных сотрудников.
– О да, – покивал Мамору. – Насколько мне известно, текучесть кадров у вас очень высокая. В среднем десяток человек в день только в вашем филиале. Это… что-то около трёх с половиной тысяч в год, верно? Столько же, сколько новых рабочих мест вы ежегодно создаёте?
Он не смеялся – а если и так, то не надо мной. Я бы даже присоединился к нему… только я уже отсмеялся своё.
«Мне доверяют и мне нечего терять, так что…»
– Через три года – это очень тяжело. Многие не выдерживают. Прекратить это невозможно – мы пока не научились извлекать наноробота из организма. Убить себя сами включённые в программу не могут. Мы… может только помочь им.
Мамору помолчал. Сцепил пальцы в замок, положил руки на колени. Прикрыл глаза.
– Десять человек в день, так?
– В нашем филиале. Да.
Он снова покивал.
– Кто осуществляет?..
– Мы сами. Налажен принцип взаимодействия по цепочке. Тот, кто спускает курок утром, становится свободным днём. А тот, кто его освобождает – вечером… Никаких следов, убийцы мертвы. Корпорация чиста.
Мамору открыл глаза. Странно – в них читалось нечто больше, чем простое сочувствие.
– Вы употребили слово «свобода».
– Я думаю, оно больше всего подходит в этом случае, – спокойно сказал я.
– Вы знаете, в моей стране когда-то был обычай: человек, решивший уйти из жизни, просил друга ассистировать ему. А завтра кто-то мог помочь вчерашнему ассистенту. В этом нет ничего дурного.
– В вашей стране люди уходят из жизни по другой причине.
– Вы думаете? – Мамору слабо улыбнулся. – Все люди уходят из жизни только по одной причине. Только, к сожалению, никто её не знает. Иначе бы проблема давно была решена. То, что вы делаете… это своеобразный ритуал, не так ли?
Я вспомнил мозги Артемьева, разлетевшиеся по пластиковой перегородке, обманувший мои надежды ствол и костюм от Юдашкина. Честно ответил:
– Не знаю.
Мамору опустил взгляд. Потом сказал:
– Валерий… вы говорили, что ещё не научились извлекать наноробота из организма.
«Ох, чёрт, только не продолжай», – подумал я, но он уже продолжал:
– Мы подключаемся к этой программе не в последнюю очередь с целью научиться его извлекать. Сколько у вас ещё времени? У вас лично?
Я откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза ладонью. Улыбнулся.
– Не очень много.
– Постарайтесь продержаться.
– Хорошо.
– Обещаете?
– Да.
