головешки. Наверное, когда горела обитель, Сильвестр был рядом, потому что лесной массив не пострадал.
Сам отшельник исчез, испарился, будто его и не было.
– А кто кричал в ските? – спросила Илона. – Помнишь – ночью.
– Нечистая сила. Шучу. Возможно, Сильвестр страдает падучей. При эпилепсии человек нередко бьется в конвульсиях и вопит не своим голосом. Но это только мои догадки. Возможно, они обретут свое логическое обоснование в моем новом романе.
– Будешь писать книгу об этих событиях?
– Непременно! Кто мне запретит? Такой сюжет грех не использовать. Вот только твое настоящее имя мне так и не удалось узнать, потому что паспорт у тебя – в этом я уверен – липовый. И думаю, что не узнаю его никогда.
– Правильно мыслите, господин литератор… – Илона улыбнулась. – Есть предложение выпить за тех, кто 'в поле'. Поддерживаешь?
– За это выпить можно. И даже нужно, хотя за границей я не служил. Это, наверное, по твоей части. Но хочу тебе сказать, дорогая, что скоро утро. А работы у меня – непочатый край…
Рассмеявшись, мы потянулись друг к другу и заворковали, словно два голубка. Рассвет упал под ноги наших шальных невзнузданных коней, и мы, тесно прижавшись друг к дружке, помчались в юдоль плотской любви, о которой так много написано и про которую никто ничего толком не знает.
