врали. Это оказалась совершенно другая страна, с непонятным самоуглублённым народом, который или хмуро почти бесплатно работал, или пил водку и отчаянно веселился, не оставляя и гроша за душой.
Так вот тех иностранцев, которые пытались составить более или менее правдивое впечатление о русских, часто называли китайскими болванчиками. Тогда в СССР провозгласили открытость и назойливо выставляли перед иностранцами образчики соцобщества — от мучеников сталинских лагерей до нынешних зеков и просто проходимцев, умеющих правильно произносить пять слов, три из которых — задница. А гости из-за рубежей искренне стремились изучить это противоречивое и странное общество, но, боясь вызвать озлобление, задавали свои вопросы с улыбочками и заведомо согласно кивали, что бы ни говорил интервьюируемый.
Адольф фон Шнакенбург поначалу производил впечатление такого болванчика, тоже хотел что-то изучать в России, и потому фирма «Открытая Россия» направила его отработанным маршрутом — через диссидентско-уголовно-артистический мир, как сквозь строй. Бывший штандартенфюрер СС терпеливо его прошёл, продлил пребывание ещё на месяц, добился права работать в открытых архивах Министерства обороны, нырнул туда, как в омут, после чего выплыл и вновь стал досаждать служащим фирмы странными, непривычными вопросами. Он довольно сносно говорил по-русски, объясняя всем, что заниматься языком стал не на войне по долгу службы, а после поражения Третьего рейха.
— Я хотель видеть русский человек. Старый русский человек, старый русский зольдат, официр, старый женщина, крестьянин, монах. Очень старый, лет триста, пятьсот, семьсот.
Кто его слушал, пожимали плечами, и думая, что он неправильно выражается по-русски, звали переводчика, однако фон Шнакенбург и на чистом немецком твердил, что желает видеть очень старых людей, кто живёт на свете или очень долго, или не первый раз. Его уважили, поскольку он готов был щедро (это скупой-то немец?!) оплатить все такие встречи, и не мудрствуя лукаво подобрали десяток надёжных стариков-фронтовиков, умеющих отвечать на самые заковыристые вопросы. Бывший эсэсовец беспрекословно и терпеливо прошёл и этот круг, но остался неудовлетворённым ещё больше.
— Я просиль дать мне встреча со старый русский человек. Вы даль мне старый советский человек, старый коммунист, болшевик. Имею желание ехать провинция, столица Москва нет старый русский человек.
Он порядком притомил служащих «Открытой России», которые привыкли в основном либо поставлять специально подготовленных для бесед людей, либо живой товар в виде проституток и русских девушек в жёны. Чего хотел этот недобитый фашист, никто понять не мог даже с квалифицированным переводчиком, однако желание съездить в провинцию всегда принималось на «ура», и его отправили в халявное турне по городам и весям. Делалось это так: директор фирмы звонил в какую-нибудь областную газету и подавал товар примерно так:
— Есть тут у нас княгиня (например, Волконская), приехала в Россию на неделю и очень хотела бы посетить вашу область. Если можно, примите высокородную соотечественницу.
Отказов не было. Клиент вываливал фирме за свой вояж хорошие деньги, а ему лишь покупали билет на поезд в один конец. Патриотичные, лишённые общения с заморскими гостями и весьма любопытные областные журналисты готовы были за свой счёт возить, кормить, поить и всячески ублажать княгиню на самом высшем уровне, вплоть до специального фольклорного обеспечения пребывания почётной гостьи.
Отправлять эсэсовца таким образом было несколько опасно, на носу пятидесятилетие нападения Германии на СССР, но он так надоел, что рискнули и заслали его в Костромскую область (туда, где не было оккупации, на всякий случай) как настоящего, живого штандартенфюрера СС, врага, с которым билась, истекая кровью, родная страна, но держали себе на уме: дескать, у вас там традиция Ивана Сусанина ещё жива, может, заведёте в какие-нибудь дебри, чтобы не мозолил глаза.
Фон Шнакенбург прибыл в Кострому, где его встретил независимый и популярный местный журналист Сергей Опарин, выслушал, сразу же понял, что немцу нужны старики — мужики, солдаты, офицеры, крестьянки, представляющие собой не порождение советской эпохи, а коренную Россию, её ценности и психологию. Таких дедов у журналиста на примете было достаточно, не говоря уже о бабках. По образованию Опарин был филологом и девять лет занимался археографией: собирал по старообрядческим деревням, сёлам и заимкам старые книги, искал так называемые крестьянские библиотеки, каждая из которых могла бы украсить любую публичную в мировом масштабе. Он носил бороду, — могли и на порог не пустить, если подбородок как бабья коленка — отлично знал обычаи и традиции кержаков и, что главное, умел входить к ним, налаживать многолетние контакты, убеждать, что их рукописные и старопечатные сокровища при современной жизни, когда даже самые потаённые углы стали проходным двором, сохраннее будут в отделах редких книг и рукописей.
Своим человеком его считали не только старообрядцы, но и сельские жители, православные- никониане, давно уже смешавшиеся с кержаками и сами с трудом различающие, кто есть кто.
Так что он усадил эсэсовца в свою машину, затарился спиртным, продуктами (старики жили натуральным хозяйством, в магазинах шаром покати) и повёз по деревням. Первый же фронтовик, геройский разведчик и примерно ровесник иностранцу, едва услышав, что приехал штандартенфюрер СС, поиграл желваками под дряблой кожей и сказал определённо:
— Уважал я тебя, Кинстинтиныч, а таперь катись-ка с ним к такой-то матери!
И немец сказал нечто подобное:
— Это иметь красный душа, гросболшевик. Прошу показать русский характер.
— Поехали искать русский характер, — согласился тот. — Авось найдём!
Дело в том, что Опарин считался официальным диссидентом, народным заступником, когда, насмотревшись на жизнь стариков в российской глубинке, написал и нелегально издал тонкую книжку «Народ — победитель?», где суконным, без всяких претензий, языком обрисовал унизительное и нищенское существование фронтовиков и тружеников тыла в коренных русских областях, где он работал. До того Сергей Опарин и статей-то никаких не писал, если не считать редких маленьких заметок о книжных находках, и, естественно, не мыслил себя журналистом. А тут просто сердце закипело — да что же это такое? Инвалиды, орденоносцы, женщины, войной пополам согнутые и так и не распрямившиеся, — все те, кого в нормальной стране возводят в ранг национальных героев, весь этот пласт населения, составляющий живую историю, которую должны бы беречь не хуже дорогой редкой книги, попросту выбросили на свалку! Да, им кое-как обеспечили прожиточный минимум, физиологическое продление жизни, но полностью лишили счастья, о котором они мечтали в окопах, выколачивая о снег вшей из шинели. Они завоевали право быть счастливыми, здоровыми и богатыми.
А они, изгои в своём отечестве, каждый день молят Бога, чтобы послал скорее смерть…
Этот самиздат оказался за рубежом, где разошёлся миллионным тиражом, а его автор — в специальной колонии: за распространение измышлений, порочащих советский строй. За него хлопотали из- за рубежа, предлагали правительству заменить срок высылкой за пределы СССР и готовы были принять узника совести, однако сам осуждённый упорно этому сопротивлялся. Когда Сергея Опарина арестовали, дочери исполнился год, и она уже многое понимала, таращилась удивлёнными или восхищёнными глазами на отца, цеплялась за бороду или норовила спрятать под неё головку, будто ища защиты. После его освобождения дочь пошла уже в первый класс, стала почти взрослой, однако всё равно смотрела с некоторым удивлением и страхом: пока он сидел, семья не знала нужды — приходили какие-то люди, приносили посылки, деньги; угнетала больше психологическая среда, созданная вокруг жены политзаключённого. Могли среди ночи ворваться сотрудники КГБ, сделать обыск, называемый досмотром, или установить слежку, когда по пятам ходят какие-то люди.
Оказавшись на воле, Сергей Опарин с утроенной силой взялся писать о том же, за что посадили, только расширил масштаб до всего СССР. Упрятать за решётку во второй раз его уже не могли — шёл восемьдесят седьмой год. Он тогда ещё не оставил археографию и ездил по Костромской и соседним областям, совершая большой круг по своим знакомым старикам и старухам, которые принимали его с большим уважением и почётом, ибо для старообрядцев всякий гонимый властью человек был чуть ли не святым мучеником.
Так что журналиста старые вояки хорошо знали, однако не все относились к нему с восторгом, ибо, не ведая другой жизни, свою считали вполне сносной и терпимой.
Второй фронтовик, к которому журналист привёз фон Шнакенбурга, оказался чуть снисходительнее и
