Когда крестьяне резали свиней, они оставляли для моей матери самые скверные обрезки, требуху или другие отбросы, все, что деревенские сами не едят.
Ну а нам все годилось.
Моя мать была воровкой, попрошайкой, деревенской шлюхой.
А я сидел перед домом и играл с глиной — лепил из нее огромные фаллосы, груди, ягодицы. Из этой красной глины я вылепливал также тело моей матери и тонким детским пальчиком проделывал в нем отверстия. Рот, ноздри, глаза, уши, пупок, дырка внизу спереди, дырка внизу сзади.
У моей матери было полно дырок, как и в нашем доме, в моей одежке и башмаках. Дырки в башмаках я залепливал жидкой глиной.
Я проводил жизнь во дворе.
Когда я замерзал, хотел есть или спать, то шел в дом, отыскивал что-нибудь съестное — жареную картошку, вареную кукурузу, простоквашу, иногда хлеб — и укладывался на соломенный тюфяк рядом с печкой.
Дверь комнаты почти всегда была открыта, чтобы туда шел жар от печки. И я видел, я слышал все, что там творилось.
Моя мать забегала в кухню, подмывалась над ведром, вытиралась краешком полотенца и шла обратно в комнату, спать. Она почти не разговаривала со мной и никогда не целовала.
Самое удивительное — это то, что я был единственным ребенком. До сих пор не пойму, как мать ухитрялась избавляться от своих последующих беременностей и почему она оставила именно меня. Может, я был ее первым огрехом. Между нами семнадцать лет разницы. Вероятно, потом она научилась делать так, чтобы не попадаться или Благополучно вытравлять плод.
Я помню, что ей случалось проводить в постели много дней подряд, и тогда вокруг нее валялись окровавленные тряпки.
Разумеется, все это меня совершенно не занимало. Могу даже сказать, что у меня было счастливое детство, поскольку я и не подозревал, что детство может быть другим.
Я никогда не ходил в деревню. Мы жили возле кладбища, на самой околице, в самом последнем доме. Мне радостно было играть во дворе, возиться в грязи. Иногда небо сияло чистотой, но я больше любил ветер, дождь, облака. Дождь облеплял мне мокрыми прядями лоб, глаза, шею. Ветер сушил мне волосы, ласково трепал по щекам. Облачные чудища рассказывали о неведомых странах.
Зимой мне приходилось туже. Я любил и снежные хлопья, но не мог долго оставаться на улице. У меня не было теплой одежды, и я сильно мерз, особенно зябли ноги.
К счастью, в кухне всегда было тепло. Мать собирала коровьи лепешки, сушняк, всякий мусор и разводила жаркий огонь. Она не переносила холода.
Иногда какой-то мужчина, выйдя из комнаты, задерживался в кухне. Он долго разглядывал меня, гладил по голове, целовал в лоб, прижимал мои руки к своим щекам.
Мне это не нравилось, я боялся его, я дрожал. Но не осмеливался оттолкнуть его.
Он приходил часто. Но это был не крестьянин.
Крестьян я не боялся, я их ненавидел, презирал, они внушали мне отвращение.
А этого человека, что гладил меня по голове, я снова встретил в школе.
В деревне была только одна школа. Учитель давал уроки одновременно ученикам всех классов, вплоть до шестого.
В честь первого школьного дня мать вымыла меня, чисто одела и постригла. Она и сама приоделась как могла. Потом она отвела меня в школу. Ей было только двадцать три года, она была красива — самая красивая женщина в деревне, — и я стыдился ее.
Она сказала мне:
— Не бойся. Учитель очень добрый. И ты его уже знаешь.
Я вошел в класс и сел на переднюю парту. Как раз напротив учительского стола. Я ждал. Рядом со мной села девчушка, не очень красивая, худенькая и бледная, с косичками, торчащими по сторонам маленького личика. Взглянув на меня, она сказала:
— А ты носишь куртку моего брата. И башмаки на тебе тоже его. Как тебя зовут? Меня — Каролина.
Тут вошел учитель, и я сразу его узнал. Каролина сказала:
— Это мой отец. А там, сзади, где старшие, сидит мой брат. А дома у нас есть еще младший братик, ему только три года. Моего папу зовут Шандор, он здесь самый главный. А твоего отца как зовут? Кем он работает? Крестьянином, наверно. Здесь все крестьяне, кроме моего папы.
Я ответил:
— У меня нет отца. Он умер.
— А! Как жалко. Не хотела бы я, чтобы мой папа умер. Но ведь сейчас война, и скоро умрет много людей. Особенно мужчин. Я сказал:
— Я не знал, что сейчас война. А может, ты врешь?
— Я не врунья. Про войну каждый день говорят по радио.
— У меня нет радио. Я даже не знаю, что это такое.
— Ну и дурачок же ты! А как тебя зовут?
— Тобиаш. Тобиаш Хорват. Она засмеялась:
— Тобиаш? Какое смешное имя. У меня есть дедушка, его тоже зовут Тобиаш, но он уже старый. Почему тебя не назвали каким-нибудь нормальным именем?
— Не знаю. По мне, Тобиаш — нормальное имя. Каролина — тоже не бог весть что.
— Верно говоришь. Мне мое имя не нравится. Зови меня Линой, как все. Тут учитель сказал:
— Дети, перестаньте болтать! Лина еще успела шепнуть мне:
— Ты в каком классе?
— В первом.
— Я тоже.
Учитель раздал списки учебников и тетрадей, которые нужно было купить.
Дети разошлись по домам. Я остался один в классе. Учитель спросил меня:
— Что-нибудь не так, Тобиаш?
— Да. Моя мать не умеет читать, и потом, у нас нет денег.
— Я знаю. Не волнуйся. Завтра утром у тебя будет все, что нужно. Иди спокойно домой. Я зайду к вам сегодня вечером.
И он пришел. Он заперся в комнате с моей матерью. Только он один и закрывал дверь, когда спал с ней.
А я, как обычно, уснул в кухне.
На следующий день в школе я обнаружил у себя на парте все необходимое
— учебники, тетради, карандаши, перья, резинки, бумагу.
И в этот же день учитель сказал, что мы с Линой не будем сидеть за одной партой, потому что слишком много болтаем. Он посадил ее в середине класса, среди девочек, но там она болтала еще больше, чем со мной. А я сидел в одиночестве перед учительским столом.
На перемене старшие начали было дразнить меня. Они кричали:
— Тобиаш — шлюхин сын, Эстеркин выродок! Но учитель, высокий и сильный, вступился за меня:
— Оставьте мальчика в покое. Тот, кто тронет его хоть пальцем, будет иметь дело со мной!
И они, понурившись, отступили.
После этого одна только Лина подходила ко мне на переменках. Она делилась со мной бутербродом или печеньем. И говорила:
— Мои родители сказали, что я должна тебя жалеть, потому что ты бедный и у тебя нет отца.
Мне очень хотелось отказаться от ее бутербродов и печенья. Но я был голоден. И потом, у нас в доме никогда не бывало таких вкусных вещей.
Я продолжал посещать школу. И очень быстро выучился читать и считать.
Учитель по-прежнему захаживал к нам. Он давал мне книжки. Иногда он приносил одежду, из которой вырос его старший сын, а то и башмаки. Я не хотел их носить, я знал, что Лина узнает эти вещи, но мать заставляла меня надевать их.
— Кроме этого, тебе не во что одеться. Не ходить же тебе в школу голышом!
