возможность отойти в сторону и понаблюдать, что происходит, позволяет погрузиться в события, не боясь, что что-то случится — с тобою и с пациентом. Я тогда еще не понимал третьего ценного качества ко- терапии: такой союз учит выражать словами эмоциональные переживания, приобретающие объективность, когда ты делишься ими с другими.
Как раньше я выбрал сверстников в колледже, чтобы они стали моими ко-терапевтами, так и сейчас я нашел профессионального сверстника. Мы с доктором Воркентином очень сблизились, обсуждая нашу работу. Общие заботы о детях (пациентах) соединяли нас с ним в некоем профессиональном браке.
Жизнь в Окридже давала опыт роста нашей семье. Первый раз мы с Мюриэл ощущали себя взрослыми людьми с двумя детьми, без родительской опеки, находились в окружении таинственного мира прослушивающихся телефонов, семи видов охраны, ЦРУ, ФБР, секретных служб, телохранителей, полиции и еще неведомо чего. К самой психологической и эмоциональной атмосфере нам нужно было еще приспособиться.
Когда окончилась война, перед нашей семьей встал большой вопрос: «Куда податься теперь?» Надо было заново устраивать жизнь. Произошел мой первый разрыв со сверстником. Покидая Луисвилль, я как бы прощался со своими четвертыми родителями. А прощание с шефом из Окриджа, который собирался возглавить частную, на семь человек, клинику в Миннеаполисе, было решением иного рода. Понадобилась моя жесткость, чтобы сказать ему, что я не хочу становиться его подчиненным. Я был бы рад поехать в Миннеаполис с ним, чтобы на равных управлять клиникой, хотя ему было пятьдесят, а мне тридцать три. Но я не хотел бы стать просто одним из персонала. Так мы и расстались, я тосковал, а затем один (с семьей) поехал в Атланту.
Переезд в Атланту: терапия и студенты
В Атланту меня пригласил декан медицинского факультета (врач гуманистического направления) университета в Эмори — с тем, чтобы после года работы я возглавил там психиатрическое отделение. Меня брали потому, что я был молод, доступен, а также потому, что показал им кинофильм про вышеупомянутую технику кормления из бутылочки. Затем прежний декан сменился, раньше, чем я туда переехал, а новый также нанял меня. И хотя он был слишком мягким человеком и никудышним администратором, я продолжал настаивать на своих требованиях: буду преподавать студентам лишь при условии, что каждый из них будет два года участвовать в групповой терапии. А на втором году, кроме терапии, те же студенты начнут заниматься с пациентом, но под наблюдением другого инструктора. Декан оказался в трудном положении — психиатров не хватало — и согласился, а я целых десять лет продолжал вести ту же политику: каждый студент-медик обязательно проходит терапию.
На самом деле институт пошел мне навстречу. Раньше там не было курса психиатрии, и резкий переход к ситуации, когда каждый студент 400 часов посвящает психиатрической практике, требовал больших изменений. И тем не менее, сотрудники приняли эту перемену как совершившийся факт.
Медицинский институт был религиозного происхождения и финансировался концерном «Кока-кола». Старейшие сотрудники его с теплотой относились к моим новшествам. Но денег у них не хватало. И я пошел выбивать себе зарплату в фонд Рокфеллера. Наивно веря в свое всемогущество и помощь приобретенного качества жесткости я за-явился прямо к Алану Грегу, медицинскому директору фонда. Встреча с ним — важный опыт моей жизни, поскольку это был человек, воистину создавший сам себя. Наша дружба продолжалась много лет, хотя мы виделись не так уж и часто, и для меня подобные встречи оказались чем- то вроде психотерапии. Как будто бы сила этого человека увеличивала и твою силу, подобно тому как, играя в теннис с профессионалом, ты сам вынужден играть лучше.
И другие люди тоже входили в мою жизнь. Лоренс Кюби, известный нью-йоркский психоаналитик, посетил нас и сказал: «Если бы мой сын собирался учиться медицине, я бы хотел, чтобы он занимался у вас». Другой выдающийся психоаналитик, Дейв Риох, утвердил меня в решении
К сожалению, эти битвы не закалили моей жесткости. Скорее, наоборот, я начал бунтовать против жесткости и запутался в типичной «материнской» проблеме. Я работал ради того, чтобы удовлетворить и вдохновить студентов, и слишком мало принадлежал к группе сотрудников. «Треугольный» конфликт между студентами-медиками и начальством усиливался моим неумением или нежеланием играть «взрослую» административную роль, соответствующую моему ответственному положению. Наоборот, я превратился в «своего парня» для студентов, с которыми мы были в заговоре против остальной администрации, как психотерапевты, бывает, вступают с детьми в заговор против матерей. Вдобавок ко всему, конфликтные «треугольные» отношения развивались между частным медицинским факультетом, городским госпиталем и «Кока-колой». Даже моя мания величия не помогла найти выход из этой западни.
Надо сказать, гуманизм, необходимый для хорошего клинициста, чтобы работать с шизофрениками, парами, с ко-терапевтами, для того чтобы обучать других психотерапии, оказался полной противоположностью качествам, присущим хорошему администратору. Я был клиницистом, который пытался быть также и администратором, но безуспешно. Вспоминаю с удивлением, как еще в своем административном младенчестве я нанял трех секретарш, и все они оказались шизофреничками! Борьба с городским госпиталем и его начальником, который не хотел отвечать за психиатрических пациентов, потому что те были «пациентами госпиталя штата», все еще задевает меня. Лукавство, с каким он помогал мне составить семь чертежей психиатрической палаты, ни один из которых так никогда и не был воплощен, привело меня в конце концов к осознанию собственного бессилия. А это по-могло найти достаточно жесткости, чтобы покинуть институт, вместо того чтобы оставаться там в качестве неудачника.
В эти дни мы продолжали совершать открытия. Например, открыли, что не только сосание бутылочек было ценным способом достичь регрессии, необходимой для роста, но и
Кроме того, мы с Томом Мелоном участвовали еще в одной программе исследования процесса психотерапии. Три раза в неделю мы подолгу сидели за столом, говорили о терапии и набрасывали наши мысли. Так продолжалось года два. Мыслей накопилось очень много, и тогда в свободные от преподавания часы мы начали писать книгу «Корни психотерапии» (1953). Наш обмен мнениями в совместной попытке интеллектуально понять процесс психотерапии привел к возникновению в моей жизни третьих близких взаимоотношений на равных. Группа картежников в школе или наш тройственный союз в колледже были своего рода терапевтическими группами. А мои, совсем другие, отношения — с женой, потом с доктором Воркентином и, наконец, теперь с доктором Мелоном — были отношениями на равных, отношениями сверстников. Мы могли свободно выбирать — подойти поближе или отойти, отделиться или быть вместе. Уважение, почти преклонение перед способностью Мелона интеллектуально понимать психоанализ и психологические теории соответствовало тому, что он уважал мою способность интуитивного постижения. Последнее было крайне важно для меня, поскольку абсолютно противоречило врожденному ощущению, будто бы я — неотесанный парень из деревни. Вместе с Мелоном я учился думать, как раньше учился драться вместе с Воркентином (драться, соблюдая дисциплину и не теряя контроля, что Воркентин отлично умел делать).
Политика госпиталя и административное разрушение наших психотерапевтических проектов научили меня жесткости, а положение консультанта в отделе психического здоровья штата Джорджия, где надо было что-то делать для психического благополучия четырех с половиной миллионов граждан, открыли мне мое бессилие. Мечта собрать начальников разных отделов и вместе создать план координации, который может всех удовлетворить (чтобы готовить психотерапевтов для работы в тюрьмах и больницах штата), была так изящно похоронена мудрыми администраторами, что я с новым уважением стал относиться к
