засветились ручки у комода; заблестела посуда на полке, и на большой глиняной миске отчётливо проглянули глянцевые синие цветы.
А на подоконниках, затопленных солнцем, свежо и сквозисто зеленели дедушкины сеянцы.
Валентинка была молчалива. Но ей казалось, что начался какой-то необъяснимый длительный праздник. Этот праздник не имел названия, но он был разлит в воздухе, глядел в окна. Она вышла на улицу – праздник был и здесь. Да ещё какой! Снег уже исчез – туман и чёрные ночи согнали его. Синие лужи, словно осколки зеркала, ослепительно сверкали под солнцем. Тонко звенел ручеёк, бегущий через двор. А возле избы на старой берёзе пел скворец. Как он пел! Он словно хотел рассыпаться сам в своих звонких трелях, он даже крылья распускал и весь трепетал от неизбывного счастья.
Дед на усадьбе подправлял изгородь. Он постукивал топором по тонким ольховым жердинкам, подгонял их, прилаживал к высоким кольям, перевязывал мягкой, как волокно, ивовой корой.
Но вот он остановился отчего-то, поднял бороду и глядит в небо. Валентинка сразу встревожилась. Что там? Самолёт? Немецкий?
Дед поманил её пальцем. Валентинка подошла. И – как хорошо! – вместо жёсткого, воющего гула немецких пропеллеров она услышала ещё одну птичью песню. Словно серебряные колокольчики звенели вверху. Словно серебряный дождик падал на землю. Высоко-высоко дрожала в небе маленькая птица.
– Дедушка, кто это? – спросила Валентинка. – Это соловей?
– Это не соловей, – ответил дед, – это самая наша крестьянская птичка. Всегда она с мужиком в поле. Мужик работает, а она над ним поёт, веселит его, радует. Это, Валентинка, жаворонок!
– Жаворонок?!
Тотчас вспомнились жаворонки, которых они лепили из теста. Какой же этот? Может, как Таискин – с широкими крыльями и гребешком на голове? Или такой, как был у неё, – с тремя перьями в хвосте? Какие у него перья: синие или красные?
Но нет! В толстой книге был нарисован жаворонок. Маленькая серая птичка с хохолком на голове. Такая же простая серая птица, как воробей.
Ну и пусть как воробей! Пусть совсем простая и совсем серенькая! Всё равно – это самая лучшая птичка на свете!
Среди улицы, подёрнутой яркой зеленью, одна за другой собирались бабы-колхозницы. Сначала две встретились, заговорили и остановились. Потом из соседних дворов подошли. Все поглядывали на тёплое небо, на талый, украшенный лужицами выгон, советовались о чём-то…
– Вроде как пора… Уж вон возле палисадника и крапива выскочила.
– Да, думается, пора… Чего ж томить, пусть прогуляются… Ванька, беги за пастухом!
Вышла мать за калитку:
– Что, бабы, скотину, что ли, выгонять?
– Да вот стоим думаем.
– А чего ж думать? Тепло, хорошо… Да вот председатель идёт… Эй, Василий Никитич, подойди к нам на совет!
Председатель колхоза, крепкий загорелый старик, подошёл к женщинам, снял шапку, поклонился:
– О чём совет идёт?
– О скотине совет. Выгонять не пора ли?
– Ну что ж, хорошо, – ответил Василий Никитич. – Давайте выгонять.
А потом обернулся к Дарье, спросил приветливо:
– Ну как, Дарья, твоя новая дочка: приживается?
– Приживается, – ответила мать.
– Ну, вот и добро, вот и добро! Расти ребятишек, Дарья. А в чём нужда будет – приди скажи. Колхоз поможет.
Мать несколько раз кивнула ему головой:
– Спасибо, Василий Никитич! Спасибо на добром слове!
Решив выгонять скотину, женщины разошлись по дворам.
Таиска выскочила на улицу:
– Валентинка, пойдём смотреть!
Пастух встал на краю деревни и хлопнул длинным кнутом. Словно выстрелил! Потом ещё раз и ещё…
По всей деревне начали открываться скрипучие ворота – впервые после того, как наглухо закрылись осенью. По всей деревне замычали коровы, заблеяли овцы… Вот-то гомон поднялся на улице!
Мать прежде всех выпустила корову Милку. Милка подняла голову, раздула ноздри и заревела, как в трубу затрубила. Сонные глаза её заблестели, будто внутри больших чёрных зрачков зажглось по фонарику.
– Ну иди, иди! – сказала мать, слегка стегая её пучком вербы (такой уж обычай – выгонять скотину в первый день вербой). – Иди и другим давай дорогу!
Милка медленно вышла на улицу и опять затрубила. Соседские коровы отвечали ей.
Мать открыла овчарник – и овцы высыпали всей гурьбой. Ягнята жались к овце и кричали как
