Спускается ночь; в Летнем театре идет опера, и толпа бесплатных любителей прекрасного, воплощенного в звуки, бродит взад и вперед вдоль роковой ограды. Какой-то страстный меломан, вклинившийся между двумя деревьями, бросает на меня сердитые взгляды, потому что шарканьем ног я осмелился напомнить ему о неудобствах даровых мест. О, я не помешаю! Не помешаю!.. Но и не стану завидовать. Ария тенора, долетая сюда, напоминает выкрики торговцев, развозящих уголь, сопрано — сдавленные рыдания, а бас — рев быка.
Но вот опять главная аллея; гуляющих мало, и скамьи почти опустели. Я сажусь и подслушиваю чей-то шепот.
— Ты не пришла вчера?
— Я не могла…
— Избегаешь меня… ты сердишься?
— Нет…
— Дай мне твою ручку… Ты меня все-таки любишь?..
— Не… знаю…
— О, любишь!
— Пустите мою руку!
— Не пущу…
— Пусти!.. Подумай сам, к чему это приведет?
Голос издалека. Мама… мама!.. Где ты, мама?..
Голос ближе. Я здесь, Маня! Иди сюда, иди!..
Уйдем отсюда. Продолжайте блаженствовать, счастливцы! В эту минуту сердца ваши так переполнены, что вы не способны внять грозному предостережению, услышанному из уст ребенка.
Как тихо!.. Только птенчик попискивает в гуще листвы… Почему бы и мне не насладиться созерцанием сверкающих звезд и влюбленных глаз?
Мелькают какие-то огни. То лампы горят в беседке с содовой водой, а там вон спичка… Но что мне в конце концов спички, содовая вода и прочие изобретения, когда вокруг меня ночь, а надо мной небо и шелест деревьев?
Места эти как будто знакомы мне и незнакомы… Кажется, я заблудился, — это доставляет мне удовольствие!
Сейчас я в том настроении, когда восхищает даже обесславленный птичий щебет и волнует развенчанная луна. Какая буря чувств!.. Я мог бы, кажется, излить в пении всю мою душу, столь не похожую на души других людей, но… мне уже хочется есть, и к тому же я опасаюсь, что не хватит места в «Курьере».
