— Понял, ясновельможный пан.
Квартира адвоката делилась на две части. Четыре большие комнаты выходили окнами на улицу, две поменьше — во двор.
Парадные комнаты предназначались для гостей. Здесь пан Томаш принимал клиентов, здесь устраивались званые вечера и останавливались его родственники или знакомые, приезжая из деревни. Обычно пан Томаш редко здесь появлялся и то лишь затем, чтобы проверить, хорошо ли навощен паркет, вытерта ли пыль и не попорчена ли мебель.
Часы, которые пан Томаш проводил дома, он просиживал в кабинете с окнами, выходившими во двор. Там он читал книги, писал письма, просматривал документы знакомых, просивших его совета. Как только у него уставали глаза, он усаживался в кресло у окна и, закурив сигару, предавался раздумью. Он считал, что размышление — это важная жизненная функция, и, заботясь о своем здоровье, человек не должен ею пренебрегать.
По другую сторону двора, прямо против окон пана Томаша, находилась квартира, которую сдавали небогатым людям. Долгое время там жил старый судейский чиновник, но, потеряв должность вследствие ее упразднения, он переехал на Прагу. После него квартиру снял портной, но он любил выпить и пошуметь, и от квартиры ему отказали. Потом здесь поселилась какая-то пенсионерка, вечно воевавшая со своей прислугой. Но со дня святого Яна эту весьма дряхлую и зажиточную старушку взяли, несмотря на ее сварливый нрав, какие-то родственники к себе в деревню, а на ее место въехали две женщины с маленькой девочкой лет восьми.
Женщины эти жили своим трудом. Одна из них шила, другая вязала на машине чулки и фуфайки. Более молодую и красивую девочка называла мамой, а старшей говорила — пани.
И у нашего адвоката, и у новых жильцов окна были открыты целыми днями. Когда пан Томаш усаживался в кресло, ему прекрасно было видно все, что делается у его соседок.
Обстановка у них была бедная. На столах и стульях, на диване и на комоде лежали ткани, предназначенные для шитья, и клубки ниток для чулок.
По утрам женщины сами убирали квартиру, а в полдень служанка приносила им не слишком обильный обед. Обе они почти не отходили от своих грохочущих машинок.
Девочка обычно сидела у окна. Это был ребенок с темными волосами и красивым, но бледным и странно неподвижным личиком. Иногда девочка вязала на двух спицах поясок из бумажных ниток. Порой она играла с куклой, медленно и как бы с трудом одевая ее и раздевая. Временами она ничего не делала и, сидя у окна, к чему-то прислушивалась.
Пан Томаш никогда не видел, чтобы она пела или бегала по комнате, не видел даже улыбки на ее бледных губках и неподвижном лице.
«Странный ребенок!» — думал пан Томаш и стал внимательно присматриваться к девочке.
Как-то раз он заметил (это было в воскресенье), что мать принесла ей букетик цветов. Девочка немного оживилась. Она разбирала и собирала цветы, целовала их, наконец снова связала их в букетик, поставила в стакан с водой и, усевшись у окна, сказала:
— Мама! Правда, здесь очень грустно?
Пан Томаш возмутился. Как можно было грустить в том самом доме, где он прожил столько лет в отличном настроении!
Однажды пан Томаш оказался в своем кабинете в четвертом часу дня. В это время солнце светило прямо в окна его соседкам, а светило оно и припекало основательно. Пан Томаш взглянул в окно и, заметив, должно быть, что-то необычайное, поспешно надел пенсне.
Вот что он увидел.
Худенькая девочка, закинув руки за голову, лежала почти навзничь на подоконнике и широко открытыми глазами смотрела прямо на солнце. Ее личико, такое всегда неподвижное, заиграло теперь каким-то чувством — не то радости, не то печали.
— Она слепая! — прошептал Томаш, снимая пенсне. В ту же минуту он ощутил резь в глазах при одной мысли о том, что кто-то может смотреть в упор на палящее солнце.
Действительно, девочка была слепа уже два года. На шестом году жизни она перенесла какую-то тяжелую болезнь, несколько недель не приходила в сознание и так ослабела, что лежала, не двигаясь и не произнося ни слова, как мертвая.
Ее поили вином и бульоном, и понемногу она стала поправляться. В первый же день, когда ее посадили в постели, она спросила:
— Мама, сейчас ночь?
— Нет, дитя мое… А почему ты так говоришь?
Но девочка ничего не ответила: ей хотелось спать. Однако на следующий день, когда пришел врач, она снова спросила:
— Разве еще ночь?
Тогда все поняли, что девочка ослепла. Врач осмотрел ее глаза и заявил, что надо ждать.
Но чем больше восстанавливались ее силы, тем больше она беспокоилась:
— Мама, почему я тебя не вижу?
— Тебе заволокло глазки. Это пройдет.
— Когда пройдет?
— Скоро.
— Может быть, завтра, дорогая мамочка?
— Через несколько дней, детка.
— А когда пройдет, ты мне сейчас же скажи, мама. А то мне очень грустно!..
Шли дни и недели в томительном ожидании. Девочка начала уже вставать с кроватки. Она научилась ходить ощупью по комнате, медленно и осторожно сама одевалась и раздевалась.
Но зрение не возвращалось.
Однажды она сказала:
— Мама, ведь правда, на мне голубое платьице?
— Нет, дитя мое, серенькое.
— Ты его видишь, мама?
— Вижу, моя любимая.
— Так же, как днем?
— Да.
— Я тоже все буду видеть через несколько дней? Ну, хоть через месяц?..
Мать ничего не ответила, и девочка продолжала:
— Мама, а правда — на улице все время день? И в саду — деревья, как раньше?.. А тот белый котенок с черными лапками приходит к нам?.. Скажи, мама, правда, я видела себя в зеркале?.. Тут нет зеркала?..
Мать подала ей зеркальце.
— Надо смотреть вот сюда, где гладко, — сказала девочка, прикладывая зеркало к лицу. — Я ничего не вижу, — прибавила она. — А ты, мама, тоже не видишь меня в зеркале?
— Я вижу тебя, птичка моя.
— Но как же? — жалобно воскликнула девочка. — Ведь если я себя не вижу, так и в зеркале ничего не должно быть? А та, что в зеркале, она меня видит или нет?
Мать расплакалась и убежала из комнаты.
Любимым занятием слепой было ощупывать руками мелкие предметы и узнавать их.
Однажды мать купила ей за рубль красиво одетую фарфоровую куклу. Девочка не выпускала ее из рук, трогала ее носик, рот, глаза, ласкала ее.
Спать она легла поздно, не переставая думать о своей кукле, которую уложила в устланную ватой коробку.
Ночью мать разбудил какой-то шорох и шепот… Она вскочила с кровати, зажгла свечу и увидела свою дочку: девочка сама оделась и играла с куклой.
— Что ты делаешь, деточка? — вскричала мать. — Почему ты не спишь?
— А сейчас уже день, мамочка, — ответила слепая.
Для нее день и ночь слились в одно и тянулись бесконечно.
