простом абстрактном труде, но прямо опровергающее их понятие «труд». Между тем последний в своем основном значении всегда понимался как нечто одухотворенное и творческое. Любая же попытка апелляции к аутентичному смыслу:
этой экономической категории как к началу всех ценностей сотворенного человеком мира всегда встречала немедленный протест:
Итак, можно констатировать: «запуск» цивилизации возможен только при скачкообразном увеличении интегрального объема живого труда, не связанного с непосредственным жизнеобеспечением человека. Разбросанные по всей земле останки когда-то возводившихся исполинских сооружений, так и не стертые тысячелетиями следы гигантских работ свидетельствуют об универсальности этого механизма. Бесконечное их многообразие, простирающееся от мозаики зооморфных «узоров» когда-то вырезавшихся на труднодоступных горных плато южноамериканского континента, до создаваемых по строгому канону языческих истуканов острова Пасхи, от циклопической кладки, использовавшейся при строительстве первых общественных сооружений, до мегалитических обсерваторий, от ирригационных каналов до курганов и храмов, свидетельствует о том, что конкретная форма, в которой запечатлеваются освобождаемые от диктата физиологической нужды объемы живого труда, по-видимому, не имеет большого значения. Но все же разумный баланс между масштабами омертвляемой в них энергии и целесообразностью интегрального производства, баланс, так счастливо найденный при сооружении ирригационных каналов, по-видимому, представляет собой одно из необходимых условий: те же останки, сохранившиеся в местах, так и не ставших центрами зарождения цивилизации, свидетельствует о том, что этот механизм при нарушении равновесия может и не сработать. Впрочем, как для находящегося в критической фазе раствора достаточно и нескольких точек кристаллизации, для рождения планетарной ноосферы достаточно и немногого…
След восхождения к цивилизации, запечатленный в частности в эволюционном преображении первых египетских мастаб в первое из величайших чудес света и примитивных капищ в величественный храм богу Мардуку, масштабы которого настолько потрясли сознание древних племен, что даже гиперболический эквивалент малой части затрат на сооружение иерусалимского храма («двадцать городов») так и не уподобил его библейской башне, остался в веках, в веках запечатлев торжественный эпос не одного только инженерного искусства. Да, строительство всех этих сооружений освящали известные мифологемы. Но было бы ошибкой полагать, что сами мифологемы, которые двигали его, все это время оставались неизменными, и то, что известно нам сегодня, едва ли формировало подлинное кредо тех, кто жил в те далекие времена. Представления человека о вечном царстве Осириса не могли не меняться, и именно их развитие отразилось в эволюции погребального ритуала; за время, предшествовавшее строительству вавилонского зиккурата значительно изменился и пантеон богов, когда-то покровительствовавших племенам Месопотамии. Но одновременно с учением о потусторонности менялись представления смертных и об этом мире: основы новых ремесел, впервые постигаемые законы науки, каноны наконец-то пробуждающегося искусства, – все это находило свое отражение не только в той последней дани, которая отдавалась уходящим в вечность властителям, или верховным творцам всего сущего, но и в общем здании совместно созидаемой цивилизации. Таким образом, весь восстанавливаемый археологией пунктир этой эволюции в конечном счете предстает как прямая дорога к какому-то величественному храму, и в это неповторимое время совсем не хлеб – но храм оказывается и основной целью их бытия и их единственным оправданием.
Ничто не совершается мгновенно, и прехождение порога варварства, в свою очередь, происходит на протяжении поколений и поколений. Но, сколь постепенным и неспешным ни был бы процесс становления впервые возникающей в регионе цивилизации, не только в самосознании окружающих ее народов, но и в представлениях через шесть тысячелетий осмысливающих прошлое историков все эти перемены в контрасте с плавностью предшествовавшего хода должны запечатлеться как взрыв сверхновой. И совсем не исключено, что именно взрывоподобность исходящей из некоторого центра зарождения и иррадиации культуры как поглощаемой ею варварской периферией, так и сознанием все тех же историков будет восприниматься как экспансия какого-то иноплеменного, а то и вообще вторжение инопланетного начала.
Те, вероятно, считанные века, течение которых было наполнено становлением цивилизации, и в самом деле образуют собой лишь краткое мгновение истории. Единственную, так больше никогда и не повторенную счастливую мимолетность вечности, когда, не сдерживаемая ничем, мысль человека, освободившаяся, наконец, от диктата голой физиологической нужды, достигает высших сфер духа. Примат материального производства над сознанием, кроме всего прочего, означает собой также и подчинение темпа развития культуры темпу развития экономики, поэтому рычаг оказывается несовместимым с релятивистской физикой, а подсечно-огневое земледелие с генетикой. Впервые же пробуждающаяся мысль еще не знает ограничений, греховной ее связи с потребностями человеческой плоти еще только предстоит установиться, и до поры подчиненная только своим собственным законам, невинная, как поэзия, и захватывающая, как «игра в бисер», она может иметь свои, неведомые всей последующей истории темпы и внутреннюю логику развития. Поэтому вовсе не даром языческих богов или каких-то неведомых «пришельцев» объясняются масштабы доступных ей величин, точность календарей и строгость математических расчетов, но неповторимой особенностью именно этого счастливого времени перворождения.
(Правда, небрежение суетным может иметь и драматические следствия: причиной упадка не только городской цивилизации майя является не в последнюю очередь именно этот примат духа над материей, храмов над земледелием…) Опуская все промежуточные звенья, можно утверждать, что и собственно пирамиды, начиная с первых ступенчатых конструкций, и ставшая притчей во языцех вавилонская башня представляют собой излет той инерции, которая впервые сообщается формирующемуся метасообществу введением в действие «механизма запуска» цивилизации. Мощь же его начального импульса косвенным образом может быть измерена именно масштабами строительства…
3. Орудие
Принято считать, что «в люди» обезьяну выводит труд. Человек выделяется из животного царства благодаря своим орудиям, благодаря систематическому применению их в практической деятельности. Но, строго говоря, использование готовых орудий и даже искусственное их изготовление отнюдь не является привилегией одного человека; оно довольно широко распространено в живой природе, и, как ни странно, трудно найти те виды организмов, которые вообще не используют объекты материальной среды для достижения каких-то своих целей. Необходимо лишь осознать, что орудие – это не только палка или камень. Обыкновенная городская ворона, размачивающая в луже сухарь, использует лужу именно как орудие. Впрочем, ей доступны даже такие экзотические средства достижения желаемого, которые вообще не существуют в природе, ибо тот же сухарь, по свидетельству орнитологов, она может положить и на рельсы трамвая. Материальным средством предстает даже обыкновенное гнездо, строительство которого составляет обязательный элемент генетической памяти многих живых существ. Поэтому вовсе не вхождение посторонних предметов в практическую деятельность нашего биологического предшественника образует собой эволюционный Рубикон, прехождение которого делает необратимым процесс социализации.
Это может показаться неожиданным, но критическим рубежом предстает не что иное, как
Обратимся к общеизвестному. Даже занимающие высшие позиции в единой систематике животного царства приматы не способны объединить в составе одного целевого акта два разных орудия даже в составе специально организованного эксперимента, который требует значительных затрат творческой энергии
