флангах?
— Вот не могу с-сказать, — ответила Аня.
— Понятно, — спохватился он.
— А вы н-ничего не знаете?.. Ну да, вы спали, когда все случилось…
— Да… проспал победу… — пробормотал командарм. Он был смущен тем, что узнавал о своей победе последним.
— Хорошо, что вы поспали, — утешила его девушка.
— Сестрица! — попросил он. — Позови моего капитана.
Адъютант Рябинина дремал в соседней комнате, там Аня и нашла его.
Дивизионный комиссар Волошин побывал уже на КП армии и вернулся в медсанбат проведать Рябинина. Ничего утешительного он здесь не услышал, — по словам Юрьева, недолго теперь оставалось ждать конца. Волошин отправил нарочного с этим известием в штаб фронта, затем вызвал к себе Луконина… Лишь покончив с делами, он вместе с Юрьевым направился во флигель, где лежал Рябинин.
— …Жил он одиноко, — говорил Волошин профессору, проходя по коридору. — Я навел справки… Сестра только есть у него… где-то в Средней Азии.
— Лет десять уже прошло, как он овдовел, — заметил Юрьев. — Нам адъютант его рассказывал… И никто никогда не слышал, чтобы он вспоминал жену.
— Суровый человек, — подтвердил Волошин.
Они вышли из школы и пересекли двор. Уже наступила ночь, и только на западе светилась узкая зеленоватая полоска. Невидимые деревья свежо и горько пахли в темном воздухе. На крылечке флигеля белела протянутая для просушки простыня.
— Может быть, он захочет что-либо сестре передать? — сказал Волошин.
— Как вы спросите об этом, если даже он в сознании? — проговорил профессор.
— Спросить действительно трудно… — согласился после молчания Волошин. — Впрочем, он солдат…
Юрьев нащупал деревянные шаткие перильца и прислонился к ним.
— Эх, как неладно! — сказал комиссар. — Одно утешение — двух дивизий у Гитлера как не бывало. Сейчас их доколачивают…
Под окнами домика едва обозначались светлые стебли голых еще мальв. Кони, привязанные где-то поблизости, позвякивали уздечками.
— Теплынь какая! — заметил Волошин. — Не верится даже.
— Да, наконец… — отозвался профессор.
— Ну, что ж, пойдемте, — хмуро проговорил комиссар, преодолевая глухое желание повернуть назад, не заходя к умирающему.
Адъютант заканчивал уже подробное сообщение о событиях дня, когда в комнату Рябинина вошли Волошин и Юрьев. Генерал, завидя их, изогнул в улыбке тонкие, синие губы.
— Сдаюсь, товарищ комиссар, — проговорил он. — Теперь лечите меня… Обещаю повиноваться.
— Вот это хорошо! — сказал, покосившись на Юрьева, член военного совета.
— По всем правилам теперь лечите…
Рябинин не поднимал головы, но его скошенные на собеседников глаза задорно поблескивали. Победа его оказалась большей, чем он мог предполагать, и командарм чувствовал себя как всякий хорошо, с толком поработавший человек.
— Меня уж тут кололи… без сожаления… Но ничего, могу еще потерпеть, — добавил Рябинин.
Руки его, большие, с утолщенными кончиками пальцев, оплетенные набухшими темными венами, лежали поверх одеяла на груди, приподнимаясь вместе с нею. Глухой голос звучал негромко, затихая на окончаниях слов, и, казалось, каждая фраза давалась Рябинину с трудом. Комиссар, слушая, болезненно морщился от бессознательного напряжения… Профессор отошел к столу и шепотом разговаривал там с Маневич, время от времени поглядывая на генерала.
— Ну, рассказывайте новости… — попросил тот.
— Поздравляю вас, — твердо сказал Волошин. — Поздравляю и благодарю… Командующий фронтом лично намерен прибыть сюда. Думаю, он уже в пути.
Рябинин молчал, полуприкрыв морщинистыми веками глаза, приготовившись слушать дальше, и комиссар заторопился, боясь, что не успеет задать свой вопрос.
— Сергей Антонович, — решившись, начал он. — Как семья ваша? Если надо что-либо сделать?..
— Какая у меня семья! — сказал Рябинин. — У отца семь душ детей было, а у меня никого…
Он перевел дыхание и проговорил тихо, но с заметным оживлением:
— Отец мой железные дороги строил… потом путевым обходчиком служил… Помните, как это у Некрасова говорится: «Прямо дороженька, насыпи узкие… А по бокам-то все косточки русские…» Старые стихи, правдивые…
Лукаво сощурившись, генерал посмотрел на члена военного совета; тот ответил изумленным взглядом. Было грустной неожиданностью то, что Рябинин, видимо, не понимал своего положения… И комиссар внутренне содрогнулся от улыбки этого необщительного обычно и так поздно смягчившегося человека.
— Я Некрасова в свое время наизусть читал… — продолжал Рябинин. — Может, я и отстал, я понимаю… Старики — народ консервативный. Я осенью этой в Туле был. Я там молодым мастеровал когда-то… В партию там вступил… В боевой дружине состоял. А старых друзей, поверите ли, не нашел нынче… Угомонились сверстники… И то сказать — некогда было их разыскивать, немец под городом стоял.
— Вы не хотели бы написать сестре? — с усилием спросил Волошин.
— Я уж не помню, когда ее видел… Вот фрицев выгоним — поеду в отпуск к ней.
Волошин, краснея от неловкости, понимающе кивнул головой.
— А по чистой уйду — в Туле поселюсь… Памятный город. Дом построю и под крышей голубятню заведу…
— Голубятню? — сказал комиссар.
— Обязательно… Я по поводу голубей в детстве перестрадал много — завидовал очень, видите ли… А своих не было, как и другого прочего…
Рябинин помолчал, отдыхая.
— Бобылем вековать придется, — снова заговорил он. — Что теперь делать? В молодости остерегался семьей обзаводиться… Какие, думал, у профессионального революционера могут быть дети? А потом вижу — опоздал.
— Солдату без семьи спокойнее, — сказал комиссар.
— У солдата, Петр Андреевич, своя семья… Слышали, как бойцы у нас разговаривают? Незнакомого человека отцом зовут, пожилую женщину — матерью, девушку — сестрицей… Меня, когда помоложе был, все дети дяденькой называли… Теперь уж я дедушкой стал… Вот и получается, что у меня внуков больше, чем у кого другого…
— Это вы правы, — обрадованно проговорил Волошин.
— А написать им всем никак невозможно…
— Им Совинформбюро напишет, — громко сказал член военного совета, — освободили, мол, Каменское и еще столько-то населенных пунктов.
— Разве что так, — согласился Рябинин. — Ну, рассказывайте… Где теперь Богданов? Он — горячий, его удерживать надо…
Долгая беседа утомила уже, однако, генерала. Он слушал еще некоторое время с интересом, но сам почти не говорил. Незаметно он задремал, и комиссар с Юрьевым тихо вышли.
— Нет, не могу поверить, что он умирает, — сказал за дверью Волошин.
— Это эйфория… — тихо ответил Юрьев. — Обманчивое возбуждение — странный, мрачный симптом.
— Какой старик! Ах, какой старик! — проговорил комиссар, укоризненно глядя на профессора.
— Я понимаю вас, — сказал Юрьев и без надобности поправил манжеты. — Это как раз тот случай, когда я жалею, что стал врачом.
Командарм пробудился уже после полуночи, охваченный нетерпеливым
