Сидя на стуле красного дерева в своем кабинете, он медленно и вдумчиво пролистал ее папку. Бретт заметила его ногти темно-фиолетового цвета, в тон шелковому кимоно.
— Дорогая, это очень здорово, — сказал он. Бретт не могла поверить в это. Как многие фотографы- любители, она потратила много времени, выбирая фотографии для этого просмотра. Она никогда и не мечтала, что кто-то, по уровню сравнимый с Малколмом, увидит их.
— Текстуры, свет — просто превосходно. Говоришь, ты из высшей школы?
Малколм был очень эмоциональным человеком. Он увидел прекрасные снимки, он также почувствовал глубину понимания в бриллиантово-зеленых глазах Бретт. Малколм заметил, что она была одета и разговаривала, как девочка из высшего общества, но у нее был исключительный талант.
Ему требовался ассистент три вечера в неделю и иногда в выходные дни, чтобы отвозить и доставлять пленку, проявлять черно-белые снимки, содержать в порядке оборудование, убирать студию, а также выполнять разные поручения. Если она хотела работать в этой области, то занятие было исключительно для нее. Прав он или не прав — покажет время.
Бретт упрашивала и умоляла свою тетку, что ее учеба не пострадает, что честно будет дома в положенное время, и трагически, как все подростки, настаивала, что эта работа — самая важная в ее жизни и у нее больше никогда не появится такой возможности.
Лилиан — опекун Бретт — имела свои представления о работе, однако Лилиан — художник — ценила мастерство ее наставника и в конце концов разрешила Бретт работать с Малколмом Кентом.
Со стаканом содовой в руке Бретт шагала к пристройке в школьной форме, состоявшей из свитера с высоким воротом и голубых джинсов, она казалась выше своих пяти футов и десяти дюймов. Копна темных локонов была заколота на затылке серебряной заколкой, подарком тети Лилиан. Несмотря на попытки стянуть все волосы, они беспорядочно выбивались, скрашивая ее лоб и почти скрывая ее вдовий бугор. Густые широкие брови придавали озорную трогательность изумрудно-зеленым глазам.
Работая в студии, гримеры и парикмахеры, клиенты и модели часто говорили Бретт, что ей надо сбросить лишние десять или пятнадцать фунтов и стать моделью. Бретт унаследовала от матери ее локоны, однако ее движения не были столь медлительными и ленивыми, как у Барбары — они были характерными и резкими. Бретт всегда считала, что ей просто из вежливости делают комплименты и не обращала на них внимания. Кроме того, ей никогда не хотелось быть моделью.
Бретт немного подумала: она не считала себя красоткой и не переживала из-за своей внешности, она решила сама строить для себя заполненную, интересную жизнь. Упреки Барбары в пору, когда она была маленькой девочкой, все еще имели свое воздействие, как только она подходила к зеркалу.
Что бы Бретт ни надевала — свитер или слаксы — она слышала голос Барбары:
— Твои ноги и руки торчат из всего. Кажется, ты растешь, чтобы стать мальчиком.
Всякий раз, когда Бретт заплетала обычную косу, она слышала Барбару:
— Твои волосы — настоящая щетина, они торчат во все стороны.
Маленькая Бретт так боялась ослепительную и очаровательную Барбару, что никогда не задумывалась о справедливости ее оценок. Но Бретт расцвела в дерзкую и нежную молодую женщину, у которой была красота дикого цветка, растущего в солнечной долине. Ее очарование было очевидным, а красота должна была вот-вот появиться: как только она сама ее почувствует.
— Я все еще не могу понять, как ты ее пьешь, — сказала Бретт Малколму, передавая ему стакан с содовой.
Малколм, не глядя, взял стакан.
— Они все равно слишком розовые! — сказал он гримеру о губах блондинки. — Розовато-лиловые. Я хотел бы, чтобы они были розовато-лиловыми. Подай-ка мне вот то. — И Малколм показал на черный блестящий ящик с тридцатью двумя цветами губных помад. — Смешай вот эти два, — объяснил он, сравнивая с оттенком своих ногтей.
Незадачливая гример сделала так, как он сказал, зная, что Малколм обладал непревзойденным чувством цвета.
— Получше, правда, Бретт? — спросил он, показывая этим, что наконец-то доволен.
Не ожидая вопроса, Бретт не ответила сразу. Она радовалась, что не попала под обстрел насмешек Малколма. Вчера после занятий, когда она приехала в мастерскую, Малколм был настроен по-боевому, радуясь пленке, доставленной из лаборатории, и попросил Бретт заняться пленкой. Подавая ему две белые коробки, Бретт напомнила о его собственных поучениях. Он не стал оправдываться и вышел большими шагами.
Затем, позже, внезапно появившись, он попросил Бретт 70-мм объектив. Она была уверена, что он подразумевает объектив 110-мм, но уже раз прогневив его, не решилась возражать, а спросила, что ему все-таки надо. Малколм подпрыгнул до потолка. Он настаивал, что попросил 110-мм объектив и упрекал Бретт за то, что она невнимательно его слушает. Бретт сдерживала слезы, однако в первую же неделю работы в «Кент Студии» она слышала, как Малколм своим упрямством довел до слез парикмахера, и поклялась, что с ней такого никогда не случится.
Были дни, когда она хотела бросить все и провести свое свободное от учебы время по своему желанию — например, делать снимки для школьной газеты или с друзьями обсуждать материалы в номер. «Но ведь я узнаю столько нового», — уговаривала она сама себя.
— Теперь она смотрится великолепно, а я ужасно.
Малколм перевел взгляд с модели на себя. Подчиняясь моде сезона, он носил красные брюки, свободную шелковую рубашку, белые сатиновые тапочки с кисточками, а на шее веточку омелы на красной сатиновой ленте.
— Почему мне никто не сказал, что мои брови ужасны? Никогда не видел картинки хуже этой.
Он вытянул руки и, как хирургическая сестра, подающая скальпель хирургу, хлопнул пару пинцетов ей в ладони.
«Он действительно странный», — подумала Бретт, выщипывая Малколму брови. Он был иногда Грацией, а иногда Малколмом, и в соответствии с этим менялся его гардероб.
Они с Лизи много обсуждали сексуальные наклонности Малколма, и Лизи, считавшая себя знатоком в этих вопросах, заявила:
— Он бисексуальный, со всеми вытекающими последствиями, Бретт.
Но Бретт не интересовала эта сторона его жизни. Главное для нее — он был гениален и в своем искусстве стал уже легендой.
Бретт вышла из гримерной и занялась уборкой. Для начала собрала всю, как ей казалось, ненужную бумагу, затем убрала остатки еды после ленча, полупустые стаканы с содовой, чашки и вычистила пепельницы.
Когда освободилась гримерная, она навела порядок и в ней. Это последнее, что она сделала в старом году, и была рада небольшой передышке.
Мысли о каникулах заставили Бретт выполнить все задания: подтвердила поездки двух моделей и бригады в Козумел в январе, позвонила в «Форд и Элита», сообщив им даты и маршруты, потом позвонила в бюро путешествий и забронировала билеты на самолет. Она и сама хотела бы отправиться вместе с ним, но надо было возвращаться в школу.
За год работы у Малколма Бретт стала для него незаменимой. Она выполняла множество обязанностей делопроизводителя у безнадежно безумного и часто очень сложного Малколма, который в свою очередь рассматривал и критиковал ее фотографии, иногда предлагая конструктивные решения, а иногда разрывал их со словами столь едкими, что она должна была заставлять себя взяться снова за камеру. Когда же Малколм становился совсем невыносимым, она убеждала себя в том, что научится, чего бы ей это ни стоило.
— Бретт, ты мне нужна, — она услышала голос Винни Кэмбрила, ассистента Малколма, как только уселась на телефон, и поспешила из кабинета. — Постой здесь. Я проверю свет.
Винни отдал Бретт экспонометр. Масса огней вспыхнула, и от неожиданности Бретт вскрикнула, заглушая оркестр Джорджа Мародера. Громкая музыка была словно частью мастерской «Кент Студии». Малколм требовал звуков, возбуждающих всех, кроме него. Наконец довольный, что все сбалансировано, Винни обратился к Бретт.
— Я сегодня буду проводить опытную съемку. Ты побудешь? — прошептал он.
