оно неприятно, поскольку я пользуюсь тем, что иначе им пришлось бы тратить время и деньги для того, чтобы добраться до Последнего Шанса и платить лишь вздутую цену, а не ужасающую, как мне.
Мне пришлось улыбнуться, хотя я был уверен, что мне самому предстоит сделаться жертвой некоей ужасающей цены. Дельцом она была крутым.
Я обнаружил, что спрашиваю ее: «Сколько тебе лет?» И чуть не прикусил язык. Последнее, что захочется обсуждать гордому и независимому ребенку — это его возраст. Но она удивила меня.
— В чисто хронологическом смысле — одиннадцать земных лет. Это чуть больше шести ваших. А согласно настоящему, внутреннему времени, у меня, разумеется, возраста нет.
— Разумеется. Так как насчет велосипеда?…
— Разумеется. Но я уклонилась от вашего предыдущего вопроса. То, что я делаю помимо того, что сижу здесь, несущественно, поскольку, сидя здесь, я созерцаю вечность. Я погружаюсь в собственный пуп в надежде познать, какова истинная глубина женского лона. Короче, я делаю упражнения йоги. — Она задумчиво посмотрела на свою любимицу. — Кроме того, это единственный бассейн на расстоянии в тысячу километров. — Она ухмыльнулась мне и нырнула в воду. Она прорезала ее как лезвие ножа и помчалась к своей выдре, которая от счастья залилась лаем. Когда в середине бассейна, неподалеку от струй и водопадов она вынырнула, я обратился к ней.
— А как насчет велосипеда?
Она приложила ладонь к уху, хотя между нами было лишь около пятнадцати метров.
— Я спросил, как насчет велосипеда?
— Я не слышу вас, — продекламировала она. — Вам придется добраться сюда.
Я вошел в воду, ворча про себя. Я понимал, что ее цена деньгами не ограничится.
— Я не умею плавать, — предупредил я.
— Не беспокойтесь, повсюду не намного глубже, чем здесь. — Вода была мне по грудь. Я брел по воде до тех пор, пока мне не пришлось встать на цыпочки, затем схватился за торчащий завиток фонтана, подтянулся и уселся на мокрый венерианский мрамор. По моим ногам стекала вода.
Эмбер сидела у нижнего конца водостока, шлепая ногами по воде. Она опиралась спиной о гладкий камень. Вода, которая растекалась по камню, образовывала дугообразную струйку над ее макушкой. Капли ее падали с павлиньих перьев на голове Эмбер. И снова она вынудила меня улыбнуться. Если бы обаянием можно было торговать, она могла бы сделаться богатой. Но о чем я говорю? Все торгуют лишь обаянием, в том или ином смысле. Мне надо было взять себя в руки, прежде чем она попытается продать мне северный и южный полюса. Моментально я смог снова видеть ее корыстной, хитрой маленькой побродяжкой.
— Миллиард солнечных марок в час, и ни грошом меньше, — произнесла она своим милым маленьким ртом.
Обсуждать такое предложение смысла не было.
— Ты вытащила меня сюда, чтобы я услышал это? Ну, я разочаровался в тебе. Я не думал, что ты любишь дразниться, совсем не думал. Я думал, что мы смогли бы поговорить по-деловому. Я…
— Ну, если это предложение не подходит, попробуйте вот такое: бесплатно — не считая кислорода, воды и пищи.
Ну конечно, где-то должна была быть зацепка. Во взлете интуиции — космического масштаба, достойном Эйнштейна, я понял, в чем она. Она увидела, что я понял, и что мне это не понравилось, и ее зубы снова сверкнули. Мне оставалось лишь задушить ее или ей улыбнуться. Я улыбнулся. Я не знаю, как ей это удавалось, но она умела заставлять своих противников испытывать к ней симпатию даже тогда, когда она их надувала.
— Ты веришь в любовь с первого взгляда — спросил я ее, надеясь застать врасплох. Не тут-то было.
— В лучшем случае, это сентиментальные иллюзии, — сказала она. Нет, равновесия вы меня не лишили, мистер…
— Кику.
— Мило. Это марсианское имя?
— Наверное, да. Я никогда об этом не думал. Я не богат, Эмбер. — Конечно, нет. Иначе вы не попали бы в мои руки.
— Тогда почему тебя так тянет ко мне? Почему ты настолько стремишься отправиться со мной, хотя все, чего я хочу — это нанять твой велосипед? Если бы я был настолько очарователен, то наверняка бы это заметил.
— Ну, я не знаю, произнесла она, подняв бровь. — В вас есть нечто, что я нахожу совершенно завораживающим. Даже таким, против чего не устоять. — Она притворилась, что теряет сознание. — А ты не хочешь сказать мне, что же это?
Она покачала головой.
— Пусть это пока что останется моей маленькой тайной.
Я начал подозревать, что привлекают ее во мне очертания моей шеи, — такие, что можно вонзить зубы и выпить кровь. Я решил пока оставить эту тему. Может быть, в последующие дни она расскажет мне больше. Поскольку похоже было на то, что таких совместно проведенных дней будет немало.
— Когда ты будешь готова отправляться?
— Я собрала вещи сразу, как только починила ваш глаз. Давайте отправляться.
Венера пугает. Я думал и думал о ней, и это лучший способ ее описать.
Пугает она отчасти тем, как вы ее видите. Ваш правый глаз — тот, что воспринимает так называемый видимый свет — позволяет вам видеть лишь небольшой кружок, освещенный вашим ручным фонариком. Иногда вдалеке видно зарево от расплавленного металла, но оно слишком тускло, чтобы что-нибудь разглядеть с его помощью. Ваш инфраглаз пронзает эти тени и дает вам размытую картину того, что фонарик не освещает, но я едва ли не предпочел бы быть слепым.
Четкого способа описать, как это различие действует на ваш разум, нет. Один глаз говорит вам, что начиная с какой-то точки все в тени, а другой показывает, что же находится в этой тени. Эмбер говорит, что через некоторое время ваш мозг может соединить эти две картины вместе с такой же легкостью, как и при обычном бинокулярном зрении. Я этого так и не достиг. Все время, пока я был там, я пытался согласовать эти две картины.
Мне не нравится стоять на дне чаши диаметром в тысячу километров: это то, что вы видите. Как бы высоко вы ни забрались и как бы далеко ни ушли, вы все еще стоите на дне этой чаши. Если я правильно понял Эмбер, это как-то объясняется искривлением лучей света в плотной атмосфере.
А потом еще Солнце. Когда я был там, стояла ночь, так что Солнце было сплющенным эллипсом, висевшим над самым горизонтом на востоке, где оно село давным-давно. Не просите меня объяснить это. Все, что я знаю — это то, что Солнце на Венере никогда не заходит. Никогда — где бы вы ни находились. Оно просто сжимается в высоту и растягивается в ширину, до тех пор, пока не растекается к северу или югу — в зависимости от того, где вы находитесь — становясь плоской яркой линией света до тех пор, пока снова не начинает стягиваться к западу, где и взойдет через несколько недель.
Эмбер говорит, что на экваторе оно на долю секунды делается кругом — когда оказывается буквально у вас под ногами. Как огни на чудовищном стадионе. Все это происходит на краю чаши, в которой вы находитесь, примерно десятью градусами выше теоретического горизонта. Это еще одно следствие рефракции.
Вашим левым глазом вы его не видите. Как я уже сказал, облака задерживают практически весь видимый свет. Оно видно вашему правому глазу. Цвет его я назвал бы инфрасиним.
Тихо. Вам начинает не хватать звука собственного дыхания и, если вы слишком много об этом думаете, то начинаете задавать себе вопрос, почему вы не дышите. Вы, конечно, знаете; за исключением ромбовидного мозга, которому это совсем не нравится. Вашей вегетативной нервной системе безразлично, что ваше венерианское легкое по крохам подает кислород прямо вам в кровь; эти нервные цепи не предназначены, чтобы понимать что-либо; они примитивны и с большой опаской относятся к усовершенствованиям. Так что меня преследовало чувство, что я задыхаюсь; наверное, это продолговатый мозг сводил со мной счеты.
Я также порядком беспокоился насчет температуры и давления. Знаю, что это глупо. Если бы на мне не было костюма, Марс убил бы меня так же успешно, и притом гораздо медленнее и болезненнее. А если бы
