парня шла кругом. Его переполняло чувство вины за свое невежество, за свою ограниченность. Ему было очень неприятно вспоминать о всех тех случаях, когда он насмехался над каким-нибудь пьяным, когда осуждал игроков в карты и биллиард, называя их про себя бездельниками и подонками. Он чувствовал, что в нем просыпается что-то новое, какой-то новый взгляд на мир. Что-то было не так: почему он прожил семнадцать лет на одном месте и ничему не научился, кроме работы и охоты? Ну, еще в церковь ходил Библию читал.
И тут Гэс с ужасом осознал, что не он распоряжается своей собственной жизнью.
Свобода, деньги, сила — зачем все это, если он проживет жизнь как неуч и лицемер?
И понимание этого досталось страшно дорогой ценой. Если бы его брат не вернулся калекой — он, Гэс, наверное, так и не понял бы ничего.
Гэс повесил седло в конюшне, выпустил пони в загон и направился к крыльцу дома, на котором в кресле-качалке сидел Лу, подставляя лицо лучам утреннего солнца.
Когда Гэс стал подниматься по ступенькам, Лу приоткрыл глаз.
— Ну как, хорошо прокатился?
— Такой сегодня день хороший! Я привез то, что ты просил. Бутылки в мешке. Я повесил его рядом с седлом.
— Вот и прекрасно! Налей мне стаканчик.
— Послушай, Лу, ты же знаешь, как папа к этому относится. Если он увидит, что пьют в его доме, его хватит удар.
— А я думал, что если честно заплатил за виски, можно пить не таясь, — сказал Лу.
— Ну, ты, конечно, можешь это делать, если хочешь, но я просто подумал о папе и маме.
— И о Кейти, и о Мартине, и о графстве Форд, и о нашем замечательном штате Канзас, и о нашем красно-бело-голубом флаге!
— Ну, не знаю, — сказал Гэс, смущенный и растерянный. — Поступай, как знаешь. А мне нужно заняться культиватором.
— Гэс, послушай, можно мне как-нибудь пойти с тобой на охоту? Бегать я, конечно, не могу, но перемещаться — запросто.
— Конечно, Лу. Можем в субботу пойти поохотиться на холмах. А в город тогда не поедем.
У Гэса поднялось настроение, когда он подумал о тех местах, где охотился. На холмах Гошен было так спокойно: ходишь-бродишь по траве, высматриваешь следы кролика, прислушиваешься к песне краснокрылого дрозда...
Гэс чуть ли не бегом бросился запрягать лошадей в культиватор и выехал в поле. Он погонял, пытаясь наверстать время, истраченное на поездку в город. Лошади были молодые; они еще помнили необъятные просторы Монтаны или Айдахо, где их отловили, но кое-чему уже выучились; отец говорил, что тяжелая работа — лучшая наука.
В полдень Гэс распряг лошадей и отвел их в тень конюшни, потом направился в дом на обед.
По пути его встретил Мартин. Странная улыбочка искривила его тонкие губы, в глазах светилась какая- то особая радость. С одного взгляда Гэс понял, что произошло. И смирился с неизбежным, как судный день, наказанием.
— Ну, братец, в этот раз ты вляпался, — сказал Мартин вкрадчиво. — В этот раз...
— Лу? — прервал его Гэс.
— Дай мне сказать!
— Я уже и так знаю, что ты собираешься мне сказать.
Гэс обошел Мартина и пошел к дому.
— Подожди! — крикнул ему вдогонку Мартин. — Если тебя сейчас увидит папа, он тебе крепко всыплет.
— А что все-таки случилось с Лу?
— Он вроде как мозгами двинулся. Совсем рехнулся! Поет песни, размахивает своей тростью, предлагает всем выпить той пакости, что ты привез.
— Я не думал, что он сразу возьмет и напьется.
Гэс, взлетев по ступенькам, вбежал в большую кухню. Его встретили пулеметный огонь, колючая проволока и отравляющий газ косности и непонимания.
Лу сидел на стуле и клевал носом. На столе, застеленном клетчатой клеенкой, стояла пустая бутылка. Отец стоял возле умывальника и выливал содержимое из второй бутылки, держа ее так, будто она была отвратительной змеей.
Услышав, как хлопнула дверь, Лу зашевелился и запел, захлебываясь словами:
— Замолчи! — закричал отец. — В доме женщины!
— Это все из-за тебя! — крикнул отец, испепеляя Гэса взглядом.
— Не знаю, папа, — сказал Гэс.
— Кто привез ему эту гадость? Сам-то он со двора не может выйти!
— Все виноваты понемножку. — Гэс смотрел отцу прямо в глаза.
— Прекрати сейчас же!
— О
— Если вы не будете прислушиваться к другим, папа, вам никогда ничего не понять.
— А я и не собираюсь прислушиваться к семнадцатилетнему щенку, который сам не понимает, что делает! Нашелся защитник этого пьяного сквернослова, этого... этого
— Ну, ладно, тогда я снова вернусь в поле.
— Никуда, Гэс, ты сейчас не пойдешь! Ты выслушаешь все, что я тебе скажу! И вообще — отныне ты будешь делать только то, что я тебе буду приказывать!
— Да, сэр. Я понимаю и не сержусь на вас.
— Мне не нравится, каким тоном ты со мной разговариваешь!
— Папа, вы, наверное, не помните, у нас когда-то был наемный работник, Джюбал... Черный, играл на банджо.
— Отчего же не помню? Отлично помню его дерзость и наглость...
—
— Вы прогнали его осенью, помните?
— Я его не прогонял, он сам ушел! Он был негодный работник.
— Нет, он был хороший работник, но вы хотели побыстрее рассчитать его, потому что он черный. И потому что он играл на банджо, которое, кстати, поломал Мартин. Но тогда вы разговаривали с ним точно так же, как сейчас разговариваете со мной.
Отец с налитыми кровью глазами, казалось, встал на дыбы, как дикая лошадь.
— Все, хватит! Отведи... отнеси этого порочного человека в его комнату и молись о том, чтобы он осознал пагубность того пути, на который встал!
— Пойдем, Лу, — сказал Гэс, поворачиваясь к брату; голова у того тряслась; глаз совсем остекленел. — Пора в постельку.
