Густой тройной гудок принес какую-то незнакомую, щемящую тревогу.
«Ольга» отвалила от пристани и, развернувшись, медленно поплыла вниз по Северной Двине, к морю.
Провожающие долго стояли на берегу и смотрели вслед «Ольге», пока она не скрылась за поворотом.
…Мы вернулись домой. Потом пришел дед. Он где-то выпил, еле держался на своей деревянной ноге и по двору шел, уже опираясь о забор. Трезвый, дед никогда не жаловался. Вино же заставляло его каждому изливать горе.
– Ушла «Ольга», а я остался… Татьяна, что мне здесь делать? Духота тут для боцмана. Проклятое мо ре! Ты не горюй, Татьяна, вернется Николай. – Дед ударял палкой по деревянной ноге. – Проклинали мы всю жизнь море, а что мы без моря! Ну куда я теперь с этой деревяшкой? Гожусь только багром от берегов воду отталкивать. Вот отец у меня до седьмого десятка проплавал и схоронил кости на дне морском…
Мать укладывала деда спать, но он не унимался. Он начинал рассказывать про свою жизнь, ругал море и жаловался, что не придется ему больше плавать.
Прошли времена молодости, когда ставил Андрей Максимыч рюжи[3] в беломорских заливах и бил на льду багром тюленей, когда работал он на судах дальнего плавания и побывал во многих чужеземных портах.
Видел Максимыч много горя. Смерть заглядывала через пробоины в бортах судна, таилась она на песчаных отмелях и скалистых берегах в страшную штормовую погоду.
Но и на берегу было не легче, когда моряк оставался без работы. В поисках ее обивал он ступени парусников и пароходов. Горькая, тяжелая жизнь заставила его и ценить и ненавидеть копейки.
Максимыч знал море, качаясь на его волнах с малолетства. И плавать бы ему, старому, опытному боц ману, до самой смерти! Но безногие на судне не нужны. Обыкновенный ревматизм перешел в гангрену. Де ду Максимычу отняли ногу, и это было самым большим его горем.
Два десятка аварий и кораблекрушений пережил боцман. Но никогда он не думал, что оставит море прежде смерти и будет ковылять на деревянном обрубке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ДОЛЯ МАТРОССКАЯ
Мы долго и терпеливо ожидали отца.
Мать не спала в ненастные штормовые ночи. Она следила за лампадкой и, прислушиваясь к заунывному посвисту ветра, думала об отце.
Когда кончилась зима и наша речка Соломбалка освободилась ото льда, я каждый день спрашивал у матери:
– Мама, сколько еще дней?
– Скоро, теперь скоро, – отвечала она.
День прибытия отца, даже из короткого рейса, всегда был праздником в семье. Он привозил морского окуня или палтуса. Мать принималась жарить рыбу. Потом отец давал ей денег, и она шла в лавку купца Селиванова. Если денег хватало для уплаты долга Селиванову, мама приносила мне четверть фунта мятных конфет – самых дешевых, какие были в лавке. А иногда она покупала еще связку бледных пухлых калачей с анисом.
Дед тоже уходил куда-то и вскоре приносил бутылку водки. Они садились с отцом за стол. Выпив чашечку, отец начинал много говорить и смеяться. Он никогда не ругался, как другие моряки, которые жили на нашей улице и которых я видел пьяными. Только один раз он сказал, что пошлет капитана ко всем чертям, потому что капитан не платит за отработку лишних вахт. В тот день, склонившись над столом, отец долго пел песню:
Хорошо было, когда отец оставался дома на ночь. Это означало, что судно стало на чистку котла и команда несет береговые вахты.
Вечером отец садился со мной за стол и карандашом рисовал пароходы. Волны вокруг парохода были как настоящие, с беленькими всплесками-барашками. Из трубы парохода валил густой темно-серый дым. На мачте вился вымпел, и, конечно, пароход шел полным ходом.
Рисуя, отец объяснял:
– А это клюз для якорной цепи. – И он выводил на носу парохода кружочек, похожий на маленький гла зок. – А это брашпиль – машина такая, якорь вирать. А это штормтрап – лестница веревочная…
Так по рисункам отца я изучал корабельную науку…
Но через год отец не вернулся. Время шло, а о «Святой Ольге» никаких известий не было.
Тогда уже началась война с Германией. Всюду слышалось новое и не понятное для меня слово «мобилизация». Я видел знакомых рабочих, одетых в солдатские шинели: они уезжали на войну.
В газетах писали только о военных действиях. В журнале «Всемирная панорама» я видел по-смешному нарисованного Вильгельма, германского императора. Он был в каске, верх которой завершался острой шишкой наподобие шпиля. Загнутые кверху усы торчали, как штыки, лицо его было свирепым.
О родственниках моряков «Святой Ольги» забыли. Мать хлопотала, писала в Петроград, но ответа не было. Говорили, что «Ольгу» потопила немецкая подводная лодка в горле Белого моря. Но мать не верила слухам, и с весны мы опять каждый день ожидали возвращения отца.
Осенью в Архангельск приехал из Мурманска матрос Платонов. Он рассказал, что их судно подобрало двух человек с «Ольги». «Ольгу», затертую во льдах, эти моряки покинули у северной оконечности Новой Земли.
– Плохо дело у «Ольги», – откровенно говорил Платонов. – Если помощи не послать – погибнут люди.
