отходящего дня я отправился к матери. Причины? Я их забыл. Но знал, конечно же, знал, и как только вспомню, немедленно, расправив подрезанные крылья неизбежности, помчусь к матери. Да, всё становится предельно просто, когда знаешь причины своих поступков, магия, да и только. Самое главное – знать, какому святому молиться, а уж молиться может и любой дурак. Что касается деталей, если они так важны, то не надо отчаиваться, в конце концов, вам повезёт постучать в нужную дверь, нужным образом. И только для целого не найти заклинания, но, возможно, пока ты жив, целое не наступает. Совсем нетрудно найти обезболивающее средство в жизни мёртвых. Что же тогда я медлю, почему от своей жизни не освобождаюсь? Уже скоро, скоро. Я слышу отсюда вопль, который всё успокоит, даже если этот вопль не мой. Но, ожидая, не к чему знать, что ты умер, ты ещё не умер, ты ещё корчишься в муках, и волосы ещё растут, и ногти удлиняются, и кишки опорожняются, мертвы ещё гробовщики. Кто-то опустил шторы, я сам, наверное. Ни малейшего звука. Но где же мухи, о которых так много говорено? Да, очевидно мёртв не ты, мертво всё остальное. В таком случае, встань и иди, иди к матери, которая считает себя ещё живой. Это моё мнение. Но прежде надо выбраться из канавы. С какой радостью исчез бы я в ней, погружаясь под струями дождя всё глубже и глубже в землю. Несомненно, я ещё вернусь сюда, сюда или в подобную трясину, я доверяю своим ногам, они приведут меня к ней, точно так же, как, верю, встречу ещё полицейского инспектора и его подчинённых. И пусть я не узнаю их, так они изменятся, и не скажу – это они, но, безусловно, это будут они, хотя бы и изменившиеся. Ведь обрисовать человека, место, чуть было не сказал: время, но пожалел чьи-то чувства, а затем больше их не вспоминать, это, как бы сказать, не знаю. Не хотеть сказать, не знать, что ты хочешь сказать, быть не в состоянии сказать, что ты думаешь о том, что хочешь сказать, и не прекращать говорить никогда или почти никогда, об этом следует постоянно помнить, даже в пылу сочинения. Та ночь была на ночь не похожа. Я догадался бы, если бы было не так. Ибо, когда я напрягаюсь и вспоминаю ту ночь, на берегу канала, я ничего не вижу, точнее, не вижу ночи, только Моллой в канаве, и полная тишина вокруг, и недолгая ночь за моими опущенными веками, и огоньки, сперва слабые, но вдруг они вспыхивают и тут же гаснут, вот они алчные, а вот уже насытившиеся, так огонь насыщается отбросами и мучениками. Я говорю: та ночь, но их, вероятно, было несколько. Ложь, ложь ума-обманщика. Но утро я вижу, некое утро, и солнце уже высоко, и я ещё дремлю, в положенное время, и пространство снова наполнилось звуками, и пастух смотрит на меня спящего, и под его взглядом я открываю глаза. Рядом с пастухом собака, она тяжело дышит и тоже смотрит на меня, но не так пристально, как её хозяин, время от времени она отворачивается и бешено себя кусает, её, наверное, мучают блохи. Не приняла ли она меня за чёрную овцу, запутавшуюся в терновнике, и не ждёт ли она теперь приказа хозяина, чтобы вытащить? Не думаю. Я не пахну овцой, а очень хотел бы пахнуть овцой или хотя бы козой. Когда я просыпаюсь, то первое, что я вижу, я вижу ясно, первое, что предстаёт передо мной, и вполне понимаю, если это не очень трудно. Потом, это очень важно, в моей голове и глазах начинает моросить мелкий дождь, как из лейки. Так что я сразу понял, что передо мной пастух и его собака, точнее, надо мной, ибо стояли они на дороге. И блеяние я узнал тоже, без труда, так блеют овцы, когда их перестают погонять. В момент пробуждения смысл слов также не слишком для меня затуманен, и потому я спросил спокойно и уверенно: Куда вы их гоните, на пастбище или на бойню? Я, должно быть, полностью утратил тогда ориентацию, если ориентация вообще имела отношение к заданному вопросу. Ибо даже если пастух направлялся в город, ничто не мешало ему обогнуть его или выйти через другие ворота на дорогу к новым пастбищам, а если он шёл из города, то это тоже ничего не значило, бойни находятся и за чертой города, они разбросаны повсюду, в сельской местности их тоже полно, у каждого мясника своя бойня, и каждый имеет право забивать скот, по мере необходимости. Но то ли пастух не понял меня, то ли не захотел отвечать, он ничего не ответил и пошёл дальше, не сказав ни слова, то есть мне не сказав ни слова, ибо с собакой он разговаривал, и она слушала его, навострив уши. Я встал на колени, нет, не так, я поднялся в полный рост и стоя наблюдал, как исчезает маленькая процессия. Я слышал свист пастуха и видел, как он размахивает посохом и как собака суетливо бегает вокруг стада, и понимал, что без неё овцы непременно попадали бы в канал. Сначала всё это я видел сквозь сверкающую на солнце дорожную пыль, но вот уже и сквозь лёгкий туман, окутывающий меня каждый день и укрывающий мир от меня и меня от меня самого. Блеяние овец смолкло, то ли потому, что они успокоились, то ли просто ушли далеко, то ли слышать я стал хуже, но этому бы я удивился, ибо слышу я совсем неплохо, хотя к рассвету чуть хуже, и если порой я часами ничего не слышу, то происходит это по неизвестным мне причинам или потому, что вокруг меня временами всё затихает, тогда как в ушах праведников шум мира не смолкает ни на секунду. Так начался мой второй день, а может быть, третий или четвёртый, и начался неудачно, ибо мне пришлось ломать голову над истинным местом назначения этих овец, среди них были и ягнята, и мучительно допрашивать себя, достигли ли они благополучно какого- нибудь пастбища или пали, с расколотыми черепами и поджатыми ножками, сначала на колени, потом на шерстистые бока, под удар молота. Многое можно сказать в защиту охвативших меня сомнений. Боже милосердный, какой простор, повсюду видишь четвероногих! И не только овец, есть ещё лошади и козы, ограничимся ими, я чувствую, как они следят за мной, хотят пересечь мой путь. Мне это ни к чему. Впрочем, я не потерял из виду свою ближайшую цель – добраться до матери, и как можно быстрее, и, стоя в канаве, призывал себе на помощь все доводы в пользу дальнейшего и незамедлительного продвижения. И хотя многое я могу делать бездумно, не подозревая даже, что собирался что-то делать, пока это не делаю, да и то не всегда, но моё путешествие к матери – дело совсем иное. Понимаете ли, ноги мои никогда не относили меня к матери, разве что получив на это строгий приказ. Чудесная, поистине, чудесная погода обрадовала бы любого, только не меня. У меня нет причин радоваться солнцу, и я ему не радуюсь. Эллина, жаждущего света и тепла, я в себе убил, он сам себя убил, уже давно. Бледный сумрак дождливых дней нравился мне больше, был более по вкусу, неточно, по душе, опять неточно, у меня нет ни вкуса, ни души, я давно от них избавился. Возможно, я хочу сказать, что бледный сумрак и так далее надёжнее укрывал меня, не становясь от этого приятным. Хамелеон поневоле, вот кто такой Моллой, если рассматривать его с определённой точки зрения. Зимой я ходил укутанный под пальто газетами, сбрасывая их вместе с пробуждением земли, окончательным, в апреле. Лучше всего подходило для этого литературное приложение к «Таймсу», благодаря своей неслабеющей прочности и герметичности. Даже газы мои не причиняли ему вреда. С газами я бороться не могу, они вырываются из моего зада по малейшему поводу и без повода, придётся, время от времени, об этом говорить, несмотря на всё моё отвращение к ним. Однажды я взялся их считать. Триста пятнадцать раз за девятнадцать часов, в среднем по шестнадцать в час. В конце концов, не так много. Четыре раза каждые четверть часа. Совсем ничего. Не выходит и по разу за четыре минуты. Просто невероятно. Чёрт побери, я почти не воняю, незачем было и вспоминать. Удивительно, насколько математика способствует самопознанию. Впрочем, атмосферные проблемы меня не интересуют, мне на них наплевать. Добавлю лишь, что в этой части света по утрам часто бывает солнечно, до десяти часов, до десяти тридцати, после чего небо темнеет и начинается дождь, до вечера. Потом появляется солнце и тут же закатывается, промокшая земля вспыхивает на мгновение и, лишившись света, гаснет. Я опять в седле, моё отупевшее сердце одолевает беспокойство, но это беспокойство больного раком, идущего на приём к дантисту. Я не знал, верную ли выбрал дорогу- Все дороги для меня верны, неверная дорога – событие Но на пути к матери только одна дорога верна, та, что ведёт к ней, ибо не все дороги ведут к матери. Я не знал, нахожусь ли на одной из верных дорог, и меня это беспокоило, как беспокоит всё, что слишком напоминает о жизни. Можете представить себе облегчение, охватившее меня, когда в сотне шагов от себя я увидел неясные очертания городской стены. Я миновал её и оказался в незнакомом районе, хотя город я знал хорошо, я в нём родился, и расстояние между нами никогда не превышало десяти-пятнадцати миль, дальше он меня не отпускал; почему, не знаю. И я уже был близок к тому, чтобы спросить, тот ли это город, в котором я впервые увидел ночной мрак и который всё ещё давал прибежище моей матери, где-то там, или не тот, и я попал в него по ошибке, сделав неверный поворот, и не знаю даже, как он называется. Ибо я твёрдо знал, что родной город у меня один, в другой моя нога не ступала. Когда-то я внимательно прочитывал, когда ещё мог читать, сообщения о путешественниках более удачливых, чем я, о городах, столь же прекрасных, как мой, и даже более прекрасных, но другой красотой. И сейчас я искал в памяти название – название единственного города, который мне суждено было знать, намереваясь, как только отыщу его, тотчас остановиться и, приподняв шляпу, спросить у прохожего: Извините, господин, это X, не так ли? X – это название моего города, и я его вспоминал, я был уверен, что оно начинается с Б или П, но, несмотря на эту подсказку, или как раз из-за её ложности, никак не мог припомнить других букв. Понимаете ли, я так много времени провёл вдали от слов, что мне достаточно увидеть город, мы говорим о моём городе, чтобы оказаться не в состоянии, вы понимаете. Мне очень трудно это выразить. И даже моё
Вы читаете МОЛЛОЙ
×