Радищев, первый из русских «народных заступников» и «друзей человечества»…
Роман «Кто виноват?» предсказывал будущее. Это была пророческая книга. Бельтов, так же как Герцен, не только в губернском городе, среди чиновников, но и в столичной канцелярии, — всюду находил «всесовершеннейшую тоску», «умирал от скуки». «На родном берегу» он не мог найти для себя достойного дела.
Но и «на том берегу» «водворилось рабство». На развалинах революции 1848 года «торжествующий буржуа» создал империю собственников, отбросив «добрые мечтания» о братстве, равенстве и справедливости. И вновь образовалась «все-совершеннейшая пустота», где мысль «умирала от скуки». И Герцен, как предсказал его роман «Кто виноват?», подобно Бельтову, стал «скитальцем по Европе, чужой дома, чужой и на чужбине».
Он не отрекся ни от революции, ни от социализма. Но им овладели «усталь и разочарование». Как Бельтов, Герцен «нажил и прожил бездну». Но все пережитое ям принадлежало история. Вот почему так значительны его мысли я воспоминания. То, что Бельтова томило как догадка, стало у Герцена современным опытом и проницательном познанием.
«Духовный крах Герцена, — пишет В. И. Ленин, — его глубокий скептицизм и пессимизм после 1848 года был крахом буржуазных иллюзий в социализме. Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умерла (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела».[7]
Таковы были чувства Герцена, его умонастроение, отравившиеся в печальных рассказах, написанных в 60-е годы на чужбине. Снова возникал перед ним тот самый вопрос, с которого все началось: «Кто виноват?»
«Поврежденный» — философский этюд Герпеса в форме пс-пести. Евгений Николаевич, герой этого произведении, «повредился» в уме, размышляя над жизнью «рода человеческого». Он или молчит, или говорит, удивляя окружающих «независимой отвагой своего ума». Его потрясает жизнь цивилизованных народов, наполненная войнами, разрушениями, бесплодными усилиями разума. «История сгубит человека», — говорит «поврежденный». Остается одно, последнее прибежище — природа: «к природе, к природе…. на покой».
Сама эта попытка заменить историю, прогресс возвращением к природе была свидетельством страшной усталости и разочарования. Пессимизм «поврежденного» имеет какие-то чрезвычайные, космические черты. «Я того и смотрю, — говорит Евгений Николаевич, — что земной шар или лопнет, или сорвется с орбиты и полетит»). Его речь обращена сразу ко всем и ни к кому в отдельности: «Так жить нкльчя, ведь зто очевидно», «лучше планете сызнова начать; настоящее развитие очень неудачно».
Ему кажется, что равновесие потеряно, что «планета мечется из стороны в сторону». Рассказывая о своей встрече с «поврежденным» в Италии, Герцен отмечает, что он часто брал сторону Евгения Николаевича. Но он не отождествляет своих мыслей с его «отчаянной речью». Герцену прежде всего была совершенно чужда вражда к истории, которая возникает как следствие крайнего пессимизма и псвсрия в силу разума человечества. В сущности, «Поврежденный» — это спор Герцена с философией пассимизма, одна из форм преодоления отчаяния, порожденного эпохой, последовавшей за крушением идеалов 1848 года.
«Кажется, будто жизнь обыкновенных людей однообразна, — говорилось в романе „Кто виноват?“, — это только так кажется: ничего на свете нет оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей». Но еще оригинальнее и удивительнее бывает сходство участи людей великих и малых в роковые минуты истории… «буря в стакане воды, над которой столько смеялись, вовсе не так далека от бура на маре, как кажется». Этими словами в начинается рассказ «Трагедия за стаканом грога».
«У каждого есть свое Ватерлоо», — говорил Бельтов. Но у него это была еще «фраза» или догадка: он чувствовал лишь «внутреннее поражение». А тут была настоящая трагедия, настоящий крах, перевернувший жизнь многих великих и малых мира сего. Так сошлись или скрестились пути французского короля Луи-Филиппа, бежавшего в Англию после резолюции 1843 года а поселившегося возле трактира «Георг IV» - в предместье Лондона, трактирного официанта, потерявшем место в «Королевском отеле» после краха папка в Тиаероря, и русского революционера Герцена, которому больше «не было места на континенте», заглянувшего в этот трактир в поисках тишины и уединения.
«Я нагляделся на столько страданий, — пишет Герцен, — что сознаю себя знатоком, экспертом в этом деле, я потому-то у меня перевернулось сердце при виде обнищавшего слуги, — у меня, кидавшего столько великих нищих». За то время, пека слуга принес ему стакаа грога, перед его взором прошли великие события прошлых лет и представилась картина исторической катастрофы, «перевернувшей» шить европейского мира.
В вагогсе железной дороги, на пути из Парижа в Швейцарию, Герцен всматривается в лица пассажиров, вслушивается в случайные разговоры. Так начинается рассказ «Скуки ради».
Вот седой господин с лицом комически напоминающем лицо маршала Пелисье, из числа «триумфаторов» империи Наполеона III. Он требует «положить предел и преграду избаловавшемуся уму человеческому», требует действия. Его радует то обстоятельство, что «война готовится со всех сторон». Этот «маленький буржуа» с одинаковой ненавистью говорит о пролетариате в Европе и о покоренных народах в колониях «Я в тонкости не вхожу, — заявляет он, — если их религия не удерживает, долг пе удерживает, пусть страх назяи удержит».
Слушая эти речи, Герцен невольно вспоминает доктора Крупова и повторяет про себя его мысль о том, что «свет стоит между не дошедшими до ума и перешедшими его, между глупыми и сумасшедшими».
И вдруг в купе входит странный человек, небольшого роста, «с мягкими щеками, тонкими морщинами и очками, из-за которых продолжали смеяться серые прищуренные глава. На нем было два черных сюртука: один весь застегнутый, другой весь расстегнутый». Это был французский доктор, но выглядел он как «знакомый незнакомец», потому что был очень похож на русского доктора Крупова.
Между доктором и Пелисье завязывается спор. Мысль о том, что страх казни есть единственное средство, кажется доктору дикой: «Я по профессии за леченье, а не аа убийство», — говорит он. Ему хорошо известны и жизнь парижского пролетариата, и нравы колоний, где «французы, и те дичают…» «Пристращать виселицей умирающего с голода трудно», — замечает он иронически.
Доктор чувствует в Герцене своего единомышленника, И они сходятся, как друзья. Но оба они — странники, путешественники. Им остается «ирония-утешительница», а то, что они видят вокруг, представляет мало поводов для утешения, Пелисье «торжествует» над ними если не в споре, то в жизни.
Наконец возникает перед Герценом Джемс Фази, швейцарский политический деятель, «схвативший левой рукой за годов гидру социализма». «Джемс Фази это смертная кара женевского патриархата», «ее позорный столб, палач, прозектор, и гробокопатель». Он учредил «демократию без равенства» и пятнадцать пет «диктаторствовал тиран Лёмана над женевскими старцами».
«Демократия без равенства», но со «страхом казни», мир хищной собственности — представлялись Герцену воплощением «пустоты», где жизнь издерживается «скуки ради» и «страха ради».
Рассказ написан как путевой очерк. Но атот герценокекий очерк прониаан думами о современном мире, о судьбах ргеояю-ции и социализма. В нем много откликов былою, отк. шмок мыслей, высказанных в романе «Кто виноват?» и, в повести «Доктор Крупов». Некоторые страницы из этого рассказа Гср-иен включил в свой обобщающий труд «Былое и думы», который был ere исповедью и аавещавием.
Стиль Герцена представляет собой единственное в своем роде сочетание лирики и сатиры-, пафоса и публицистики, слез и смеха. В этом смысле он был одним ив самых оригинальных последователей Гоголя. Однако в его прозе наряду со строгим реализмом социального видения и обобщения ecu. искреннее, романтическое «стремление к бесконечному», к идеалу, те «добрые мечтания», которые и составляют живую душу Герцена.
Герцен-художник был чрезвычайно внимателен к подробностям. Всматриваясь в лица встречных людей, рисуя портреты своих героев, он улавливал не только «неисчерпаемое богатство оттенков и
