Она была права: бутылочка с соской лучше соответствовала его натуре трубы, которая узнавала себя в этой цилиндрической ёмкости, тогда как округлость материнской груди не возбуждала в ней родственных чувств.
Таким образом, мать кормила его из бутылочки несколько раз в день, не зная, что она обеспечивала связь между двумя трубами. Божественное питание способствовало процветанию водопроводной системы.
«Всё течёт», «всё изменяется», «нельзя дважды войти в одну и ту же воду», и т.д. Бедняга Гераклит покончил бы с собой, если бы он повстречал Бога, который был отрицанием его текучего видения вселенной. Если бы труба могла говорить, она бы опровергла мыслителя из Эфеса[1]: «все застывает», «все инертно», «мы купаемся всегда в одной и той же трясине» и т.д.
К счастью, речь невозможна без движения, которое изначально служит мотором. И никакой род мысли невозможен без речи. Бог ни о чём не размышлял и ни с кем не общался, а, значит, не мог никому повредить, и это было хорошо, потому что речь и мысль надолго подорвали мораль человечества.
Родители трубы были бельгийцами. Стало быть, и Бог был бельгийцем, а это объясняло немало бедствий, произошедших с незапамятных времён. Здесь не было ничего удивительного: Адам и Ева говорили по-фламандски, как это научно доказал один священник плоской страны[2] несколько веков тому назад.
Труба нашла хитроумное решение национальным языковым распрям: она попросту не разговаривала. Она ни разу не открыла рта, чтобы произнести слово.
Но родители были обеспокоены не столько её немотой, сколько неподвижностью. Она достигла возраста одного года, ни разу не пошевелившись. Другие младенцы совершали свои первые шаги, первые улыбки, первое хоть что-нибудь. Бог же не переставал совершать своё первое «совсем ничего».
Это было тем более странно, что он рос. Его рост был совершенно нормальным. Только мозг его не развивался. Родители озадаченно наблюдали за ним: в их доме жило нечто, занимавшее всё больше и больше места.
Вскоре колыбель стала слишком мала. Нужно было перевести трубу в детскую кроватку с решёткой, которая уже послужила брату и сестре.
— Может, от этой перемены она очнётся, — понадеялась мать.
Перемена ничего не изменила.
Бог всегда спал в комнате своих родителей. Он не беспокоил их, меньше и сказать было нельзя. Цветок в горшке был более шумным. Бог даже не смотрел на них.
Время — это изобретение движения. Тот, кто не движется, не видит, как проходит время.
Труба не чувствовала бег времени. Возраст был ей безразличен: два года, два дня или два столетия, не имеет значения. Она ни разу не изменила позы и даже не пыталась её поменять: она лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, как маленький надгробный памятник.
Мать взяла её за подмышки, чтобы поставить на ноги; отец положил маленькие ручки на поручни кроватки, чтобы ей захотелось взяться за них. Они отпустили её в таком положении: Бог упал на спину и, нисколько не встревоженный, продолжил свою медитацию.
— Ей нужна музыка, — сказала мать. — Дети любят музыку.
Моцарт, Шопен, диски 101 Далматинец, Битлз и Шаку Хаши не произвели никакого впечатления.
Родители отчаялись сделать из неё музыканта. Впрочем, они вообще отчаялись сделать из неё человеческое существо.
Взгляд — это выбор. Тот, кто смотрит, решает остановиться на чём-то, т.е. насильно исключить из своего поля зрения всё остальное. Таким образом, взгляд, являющийся сущностью жизни, это прежде всего отказ.
Жить — значит отказаться. Тот, кто приемлет все, живёт не больше, чем отверстие умывальника. Чтобы жить, нужно уметь не ставить все на один и тот же план над собой, мать и потолок. Нужно отказаться от одного, чтобы выбрать, что интереснее, то или другое. Единственный плохой выбор — это отсутствие выбора.
Бог ни от чего не отказался, потому что не делал выбора. Поэтому он и не жил.
Младенцы кричат в момент рождения. Этот горестный вой уже бунт, этот бунт — уже отказ. Вот почему жизнь начинается в день рождения, а не раньше, чтобы там ни говорили некоторые.
Труба не выдала ни малейшего децибела во время родов.
Врачи, впрочем, определили, что она не была ни глуха, ни нема, ни слепа. Это была просто раковина, которой не хватало затычки. Если бы она могла говорить, то повторяла бы без передышки единственное слово: да.
Люди преклоняются перед равномерностью. Им нравится верить, что эволюция была результатом нормального природного процесса, что родом человеческим управляет внутренняя биологическая неизбежность, которая заставляет его ползать на четвереньках в возрасте одного года или делать свой первый шаг после нескольких тысячелетий.
Никто не хочет верить в чрезвычайное происшествие. Его название означает либо внешнюю предопределённость, что досадно, либо просто случайность, что ещё хуже, человек не хочет в него верить. Если бы кто-то осмелился сказать: «Я сделал свой первый шаг в возрасте одного года благодаря чрезвычайному происшествию» или «Чрезвычайное происшествие заставило человека ходить на двух ногах», скорее всего его бы сочли сумасшедшим.
Теория чрезвычайного происшествия неприемлема, потому что она позволяет предположить, что всё могло происходить по-другому. Люди не представляют, что ребёнку в возрасте одного года не приходит в голову ходить; это могло бы повлечь за собой предположение, что человеку никогда не пришло бы в голову ходить на двух ногах. И кто бы поверил, что столь блестящий биологический вид мог не задумываться над этим.
Труба в два года даже не пробовала ползать на четвереньках, впрочем, она не пыталась двигаться вообще. Она также не пробовала издавать звуки. Взрослые делали из этого вывод, что что-то тормозило её развитие. Им и в голову не приходило, что с ребёнком ещё не случилось чрезвычайное происшествие; никто не поверит, что без встряски человек всегда оставался бы инертным?
Существуют физические и ментальные происшествия. Люди решительно отрицают существование последних: о них никогда не говорят, как о двигателях эволюции.
Однако, нет ничего более основополагающего в человеческом развитии, чем ментальные происшествия. Ментальное происшествие это пыль, случайно проникнувшая в устрицу мозга, не смотря на защиту закрытых раковин черепной коробки. Внезапно, нежная материя, живущая в самой сердцевине черепа, взволнована, ужаснулась, испугалась угрозы со стороны того странного вещества, которое в неё проникло; устрица, которая мирно существовала, бьёт тревогу и ищет защиту. Она изобретает чудесную субстанцию, перламутр, чтобы облечь в неё чужеродную частицу, соединиться с ней, и создать, таким образом, жемчужину.
Ментальное происшествие может также быть порождением самого мозга: эти происшествия самые загадочные и значительные. Извилина серого вещества без всякого побуждения рождает ужасную идею, ошеломляющую мысль — один миг, и со спокойствием мозга покончено навсегда. Вирус начинает действовать. Затормозить его невозможно.
Тогда вынужденный действовать человек выходит из своего оцепенения. На пугающий и неясный вопрос, который атаковал его, он ищет и находит тысячу неадекватных ответов. Он начинает ходить, разговаривать и усваивать сотни бесполезных движений, при помощи которых он надеется найти ответ на вопрос.
Он не только его не находит, но ухудшает своё положение. Чем больше он говорит, тем меньше понимает, и чем больше он ходит, тем больше стоит на месте. Очень скоро он пожалеет о своём личиночном состоянии, но не осмелится признаться в этом.
Существуют, однако, создания, на которые не действует закон эволюции, и которые не претерпевают фатального происшествия. Это клинические овощи. Врачи склоняются перед их случаем. На самом деле, они — это то, чем мы хотели бы быть.
