— Я? — искренне удивился Сесил.
— Скажите, когда вы начали испытывать боли?
— Боли? Примерно в половине десятого — десять. Точно не помню.
Куда подевался его живой ум и веселый нрав? В эту минуту Герцог и в самом деле походил на встрепанного воробья из предместья Лондона.
— Когда со мной это стряслось, не до часов было.
— Еще бы, — сочувственно сказал я. — После ужина вы ничего не ели?
— Ничего, — уверенно заявил Сесил.
— Может, съели... ну, какой-нибудь пустяк? Видите, Сесил, я удивлен.
Мисс Стюарт вам сообщила, что заболели не вы один? — Герцог кивнул. — Вот что странно. Остальные почувствовали недомогание тотчас после приема пищи. С вами же это произошло час спустя. Именно это меня и удивляет. Вы больше ничего не ели? Точно?
— Доктор! — обидчиво произнес Герцог. — Вы же меня знаете.
— Потому и спрашиваю. — Мэри укоризненно взглянула на меня. — Видите ли, мне известно, что у тех, кто испытывал боли в желудке, было пищевое отравление, и я знаю, как их лечить. Ваша же болезнь, видно, иного рода.
Какова ее причина, мне неведомо. Чтобы не рисковать, сначала необходимо поставить диагноз. Завтра утром и позднее вы будете испытывать сильный голод, но я должен предупредить вас, чтобы вы ничего не ели. Иначе это вызовет такую реакцию, что на сей раз спасти вас не удастся. Надо дать вашему организму передышку.
— Не понимаю, доктор.
— Ближайшие три дня только чай и сухари. Герцог с убитым видом посмотрел на меня.
— Чай и сухари? — заныл он. — Целых три дня?
— Для вашего же блага, Сесил, — похлопал я его сочувственно по плечу и выпрямился, готовясь уйти. — Хочу, чтобы вы поскорей поправились.
— Мне жуть как захотелось есть, — вдруг с жаром произнес Герцог.
— Когда?
— Около девяти.
— Около девяти, то есть через полчаса после ужина?
— Да. Я зашел на камбуз. На плите стояла сковорода. Я успел съесть всего одну ложку, когда послышались шаги двух человек, и я спрятался в кладовку.
— И стали ждать?
— Пришлось, — словно совершив акт гражданского мужества, произнес Герцог. — Если бы я приоткрыл дверь, меня бы заметили.
— Итак, эти двое вас не заметили и ушли. Что было потом?
— Оказалось, они очистили всю сковороду, — с огорчением отозвался Сесил.
— Ваше счастье.
— Счастье?
— Это были Моксен и Скотт, стюарды. Не так ли?
— Как вы догадались?
— Они спасли вам жизнь, Герцог.
— Как это?
— Съев вместо вас жаркое. И вот результат: вы живы, они оба мертвы.
Аллену и маленькой Мэри, видно, надоело бодрствовать; салон был пуст.
До встречи с Хэггерти у меня оставалось пять минут. Надо успеть собраться с мыслями. Но тут я понял, что у меня нет и пяти минут: я услышал, как кто-то спускается по трапу. Делая неимоверные усилия, чтобы не упасть, Мэри Стюарт села, вернее, плюхнулась в кресло напротив меня. Миловидное лицо ее было изможденным, серого оттенка. У меня не было досады на нее за то, что своим появлением она нарушила ход моих мыслей: по отношению к этой латышской девушке я не мог испытывать даже отдаленно враждебного чувства. Кроме того, она наверняка хотела поговорить со мной; она пришла за помощью, поддержкой, пониманием — шаг непростой для такой гордой, независимой особы.
— Нездоровится? — спросил я невпопад, но докторам невоспитанность сходит с рук. Мэри кивнула, сжав кулаки так, что побелели суставы. — А я думал, вы хорошо переносите качку, — произнес я, слегка коснувшись ее рукава.
— Дело не в качке.
— Мэри, почему бы вам не прилечь и не попытаться уснуть?
— Вот как! Отравлены еще два человека, а вы предлагаете идти спать и видеть приятные сны? — Я ничего не ответил, и девушка продолжила довольно неприязненным тоном:
— Ведь вы не из тех, кто умеет сообщать дурные вести как подобает.
— Профессиональная черствость. Но вы пришли не за тем, чтобы упрекнуть меня в бесцеремонности. Что случилось, дорогая Мэри?
— Почему вы называете меня «дорогая»?
— Вас это обижает?
— Вовсе нет. Когда это произносите вы. — В устах любой другой женщины слова эти прозвучали бы кокетством, тут же была констатация факта, не больше.
— Так в чем же дело? — спросил я с умным видом. — Рассказывайте.
— Мне страшно, — призналась она.
Ей и в самом деле было страшно. Девушка была измучена, издергана: ей довелось ухаживать за четырьмя почти безнадежными больными, и еще трое из тех, кого она знала, погибли. В довершение всего — этот арктический шторм.
Тут и самое бесстрашное сердце дрогнет.
— На судне творится что-то неладное и очень жуткое, доктор Марлоу.
— Неладное и жуткое? — отозвался я, делая вид, что не понимаю ее.
— Не надо считать меня такой наивной, доктор, — произнесла она озабоченно. — Зачем смеяться над глупой женщиной?
— Я не хотел вас обидеть, — сказал я дипломатично. — Я слишком вас люблю.
— Неужели? — слабо улыбнулась она не то иронично, не то польщенная комплиментом. — Разве вы не находите странной атмосферу, которая нас окружает?
Понимая, что ничем не рискую, я признался:
— Лучше родиться глухим и слепым, лишь бы не видеть всего этого...
Мелкая зависть, ложь под маской искренности, улыбки с ножом за пазухой... И эта очаровательная грызня между людьми первой и второй категории...
Разумеется, все это я разглядел. Надо быть бесчувственным истуканом, чтобы не видеть происходящего. Но на девяносто процентов я объясняю это сволочными отношениями, существующими в мире кино. Кого тут только нет — пустозвоны, мошенники, лгуны, шарлатаны, подхалимы и лицемеры, съехавшиеся со всего света. Мир кино напоминает мне лупу, под которой увеличиваются все нежелательные свойства и уменьшаются положительные черты людей, каковыми, полагаю, они все же обладают.
— Вы о нас не слишком высокого мнения. Неужели мы все такие уж плохие?
— произнесла Мэри, нимало не обидевшись на мои слова.
— Не все. Вы — нет. То же самое скажу о маленькой Мэри и Аллене. Но, возможно, только потому, что вы слишком молоды и новички в кинематографе, вы не успели воспринять его традиции. Я уверен, что Чарльз Конрад тоже относится к числу положительных героев.
— Хотите сказать, он разделяет вашу точку зрения? — едва заметно улыбнулась Мэри.
— Да. Вы с ним знакомы?
— Мы здороваемся.
— Вам следовало бы узнать его покороче. Он хочет с вами поближе познакомиться. Вы ему нравитесь, он так и сказал. Нет-нет, мы вам косточки не перемывали. Просто в числе прочих я упомянул и ваше имя.
— Льстец, — произнесла она нейтральным тоном. Я так и не понял, к кому относилось это замечание —
