то из детей или наиболее извращенных взрослых избивает Недоразвитого просто ради забавы, вы присоединяетесь. Она быстро проходит, эта вспышка садизма, и вы пристыжены. Человечество быстро приходит в себя, и вы понимаете, что ваше нападение на Недоразвитого было последним проявлением жестокости, последним актом насилия, свидетельствующим о переходном возрасте. Так что следующим шагом государственного аппарата эмпатов является, в порыве либерализма, куча законов, под сенью которых Недоразвитые теперь в полной безопасности. Так что все лучше некуда, верно? Так что вот вам и хэппи-энд, не так ли? Так что забудьте о Недоразвитых. Но постепенно становится ясно, что Недоразвитым нужно нечто большее, чем законы, защищающие от физического насилия. Появляется новый вид насилия, более смертельный, более угрожающий. Это насилие безразличия, насилие выселения в касту, отделенную от остального мира, насилие игнорирования, насилие жизни в одиночку, существования на пенсию, изучения лишь посредством пожелтелых исчерканных страниц старых книг такой затягивающей теплоты человеческого общения, внесенной автором в свои слова. Ищите других Недоразвитых. Непременно ищите. Единственная проблема в том, что их всего пятнадцать сотен на четыре с половиной миллиарда. А когда вы кого-то все-таки находите, то оказывается, что мозг, недостаточно чувствительный для эмпатии, не всегда годится для общения. И наконец вы осознаете, что идти-то некуда. Абсолютно некуда… А люди, которые содержат Недоразвитых, неряхи-управляющие и безмозглые владельцы меблированных комнат, без зазрения совести поколачивают их, чтобы вели себя тихо, потому что Недоразвитых на самом деле нет, верно? Они фактически и не люди вовсе, верно? Больше не существует скотства таких-то и таких-то пыток, только лишь скучноватая, но необходимая задача поддержания дисциплины.
Я лежал на полу, держа торшер, повторяя: «Господи Иисусе, не дай лампочке оказаться разбитой; господи Иисусе, не дай лампочке оказаться разбитой». Раз за разом, пока не осознал, насколько суеверно это звучит. Меня начала бить дрожь, и я почувствовал, что меня вот-вот вырвет. Но я взял себя в руки и ощупал торшер. Лампочка была целой. Я всхлипывал, выворачивая ее из патрона, но ничего не мог с собой поделать. Я был так счастлив!
Спустя минуту я снова стоял у окна. Шаттл был на месте, но это не могло продолжаться долго. Я поднял настольную лампу и попробовал вывернуть лампочку. Руки соскользнули, я порезался об острое стекло, но все-таки вывернул ее. Я ввернул новую лампочку и поставил лампу на подоконник. Я уже собирался просигналить пассажиру с зажигалкой, когда на улице появились водитель и Белиас.
Я прижался лбом к стеклу, весь дрожа. Чувствовал я себя ужасно. На лице выступила испарина, и скатывающиеся капельки пота попадали в глаза, которые невыносимо щипало. В желудок словно кто-то положил ледышку, а сам он трепыхался, как задыхающаяся рыба. Я упустил свой шанс. Упустил навсегда. Через некоторое время я поднял голову и снова взглянул на шаттл, ожидая, что он уже исчез. Не знаю, почему мне все еще было интересно глядеть на него. Может быть, мне было любопытно увидеть Белиаса на улице. Раньше он никогда не выходил из гостиницы. Наоборот, водитель заходил в вестибюль. И они пили кофе у камина и смеялись, не произнося ни слова, и обменивались почтой, а я плакал, не зная почему. Когда я взглянул вниз, я снова заметил нечто необычное. Белиас и водитель запихивали вывеску ОСТАНОВКА АВТОБУСА в багажное отделение шаттла. Водитель пристроил ее так, чтобы она не каталась по багажу пассажиров. Белиас вернулся обратно.
Снег повалил сильнее.
Я все смотрел.
Я смотрел на темные очертания голов пассажиров за окнами,
думал о них, находящихся между сном и бодрствованием, думал, как их убаюкивает глухой рокот турбин и мягкий свист снега, когда они пробиваются сквозь ночь из одного места в другое.
И тут я вспомнил о лампе.
Я был готов начать сигналить, когда Белиас и водитель
вернулись. Они несли висевшую раньше в вестибюле таблицу, в которой значилось время прибытия и отправления шаттлов, стоимость билетов и тому подобное. Они начали пристраивать ее в багажном отделении.
И тут я понял. Турбошаттл не будет больше, проходить через город. Сегодня он прибыл в последний раз. Отныне какой-то новый объезд, какое-нибудь более твердое и быстрое покрытие дадут пропеллерам возможность отталкиваться сильнее. Открытая дорога без зданий по сторонам, так что не будет надобности снижать скорость, чтобы не выдавить стекла. Они пойдут мимо, сделав улицы пустынными, и так ОНО останется навсегда. Завтра ночью я выгляну в окно и не увижу теплых желтых огней, становящихся ярче и ярче. Не будет гудящих турбин. Не будет взметаемого снега.
Выключатель лампы был скользок от крови.
Я пересек темную комнату и нащупал дверную ручку. Надо идти вниз. Больше делать нечего. Я вышел в холл и побежал, но обнаружил, что бегу не в ту сторону. Я очутился в тупике на противоположном конце гостиницы и остановился, пытаясь сообразить, что же произошло. Потом вспомнил, где находится лестница, пробормотал: «Дерьмо!» — хотя обычно не ругаюсь, и побежал в другую сторону. Я спустился вниз и миновал вестибюль, застланный рваным ковром.
Я толкнул стеклянную дверь и выбежал на улицу. На тротуаре был лед, и я упал. Снег, облепивший меня, таял и на ветру превращался в лед. Помнится, я плакал — и стеснялся того, что плачу, — и все не мог остановиться. И снова меня затошнило, но все кончилось мучительными спазмами, от которых мои глаза еще больше наполнились слезами. А я давно уже взрослый человек.
Водитель и Белиас пока не замечали меня. Я, пошатываясь, поднялся. Ветер больно сек лицо и руки. Я пошел вдоль автобуса, отсчитывая окна. У пятого я остановился и принялся царапать стекло, пока ко мне не повернулось лицо. Женщина, очень грузная, с длинными и прямыми темными волосами. Она удивленно таращилась на меня, отыскивая мою мозговую волну, потом рот ее открылся маленьким «о», и она стала глядеть сквозь меня — к такому взгляду Недоразвитые привыкли.
Я закричал: «Эй!» Я забарабанил в стекло. «Эй! Эй!»
Неожиданно я почувствовал на себе руки, руки Белиаса. Он
держал меня крепко, и в конце концов я перестал вырываться. Подошедший водитель глядел на женщину. Они разговаривали, хотя я ничего не слышал. И тут я увидел на сиденье рядом с женщиной маленького мальчика и понял, что произошло. Он увидел мой сигнал и вытащил у матери из сумочки ее зажигалку. Может быть, она спала, убаюканная гудением стремительной машины. Он помигал мне в ответ зажигалкой. Мать проснулась, отобрала ее у него и поменялась ним местами, оберегая от неприятностей.
Дети теперь единственные, кто может быть жестоким. Они проходят стадию, когда насмешка над человеком является для лих забавой.
Однако, в конце концов, хоть в этом было утешение.
Он не смотрел сквозь меня.
Его глаза не были стеклянными. Они не были рыбьими. Наши глаза быстро встретились и сразу же разошлись, когда Белиас оттащил меня.
Он втащил меня в комнату, уложил в постель. Я лежал, уткнувшись лицом в матрас, задыхаясь, дрожа от озноба и стараясь не потерять сознание. Затем раздалось гудение турбин поднимающегося шаттла. Я приподнялся и выглянул в окно. Шаттл исчезал в метели, поднятой пропеллерами.
Именно тогда я и закричал.
Белиас распахнул дверь. Другой человек, чьего имени я не знаю, подошел ко мне и велел замолчать. Я попытался, я правда попытался. Но крик, который я хотел остановить, вырвался и зазвучал с удвоенной силой. Я вопил и плакал и, казалось, не мог произвести шума, способного меня удовлетворить. Я думал о тихих улицах, тихом снеге, опускающемся мягко и бесшумно; я думал о тихой гостинице и о тихом разговоре Белиаса и водителя с полной женщиной. Я кричал все сильнее. Безымянный человек ударил меня ладонью по лицу, потом стащил с кровати и швырнул о стену так, как он всегда делает. Он трижды сунул кулак мне в живот, очень быстро, и вышиб из меня дух. Но я продолжал кричать молча. А когда вернулось дыхание, вместе с ним вернулся и крик. Белиас подошел к лампе и включил ее.
Я перестал кричать.
Некоторое время они смотрели на меня.
Я смотрел на них.
Они ушли, оставив меня в тусклом свете настольной лампы.
