— Лучше, — сказал он. И опять начал смеяться. — Лучше, — еле выговорил от смеха. Он сидел на земле и смеялся, смеялся, а мы глядели на него. Нехорошо. Как нехорошо. Будь я неладен, не понимаю, над чем тут смеяться. Нет человеку оправдания, если нарочно губит то, что другой построил в поте лица и что хранило плоды его труда.
Но не знаю, есть ли у кого право говорить, что — сумасшествие, а что — нет. Словно бы в каждом человеке сидит кто-то такой, кто превзошел и безумие и разум, и наблюдает разумные и безумные дела его с одинаковым ужасом и одинаковым изумлением.
ПИБОДИ
Я сказал:
— Конечно, когда прижмет, можно отдаться Биллу Варнеру, чтобы он лечил тебя, как бессмысленного мула, но, если ты Ансу Бандрену дал загипсовать себя цементом, у тебя, ей-богу, больше лишних ног, чем у меня.
— Они хотели, чтобы мне полегче было, — сказал он.
— Хотели, дьяволы, — сказал я. — Какого дьявола Армстид-то разрешил уложить тебя опять на повозку?
— Да уж оно ощутительно сделалось. Некогда нам было ждать.
Я только посмотрел на него.
— А нога нисколько не беспокоила, — сказал он.
— Разлегся тут и будешь мне рассказывать, что шесть дней ехал на повозке без рессор, со сломанной ногой и она тебя не беспокоила.
— Сильно не беспокоила.
— Хочешь сказать, Анса она мало беспокоила? Так же мало, как завалить этого беднягу посреди улицы и заковать в наручники, словно убийцу. Рассказывай. Расскажи еще, что тебя не будет беспокоить, когда тебе вместе с цементом снимут с ноги шестьдесят квадратных дюймов кожи. И не беспокоит, что до конца дней будешь хромать на одной короткой ноге, — если еще встанешь на ноги. Цемент, — я сказал. — Черт возьми, ну что бы стоило Ансу отвезти тебя на ближайшую лесопилку и сунуть твою ногу под пилу? Вот бы и вылечил. А потом бы ты сунул его шеей под пилу и вылечил всю семью… Кстати, сам-то он где? Что новенького затеял?
— Лопаты одолжил, теперь понес обратно.
— Вот правильно, — я сказал. — Конечно, ему надо одолжить лопату, чтобы похоронить жену, — а лучше бы прямо могилу одолжить. Жаль, и его заодно не положили… Больно?
— Можно сказать, нет, — ответил он. А у самого пот по лицу течет, крупный, как горох, и лицо — цвета промокательной бумаги.
— Ну конечно, нет. К следующему лету прекрасно будешь ковылять на этой ноге. И она не будет тебя беспокоить — нисколько, можно сказать… Считай, тебе повезло, что второй раз сломал ту же ногу.
— Вот и папа говорит то же самое.
МАКГАУЭН
Стою я за шкафом с лекарствами, наливаю шоколад, как вдруг приходит Джоди и говорит:
— Слушай, Комар, там у нас женщина хочет к доктору, я спросил, какого доктора ей надо, а она говорит: «Мне нужно к доктору, который здесь работает», — я говорю: «Никакого доктора тут нет», — а она все равно стоит и заглядывает.
— Что за женщина? — спрашиваю. — Скажи, чтобы поднялась в кабинет к Алфорду.
— Деревенская, — говорит.
— В суд ее отправь. Скажи, все доктора уехали в Мемфис на съезд парикмахеров.
— Ладно, — он говорит и собирается уходить. — А для деревенской — довольно симпатичная.
— Постой, — говорю. Он стоит, а я пошел и глянул в щелку. Но разглядел немного — только что нога у ней хорошая против света. — Говоришь, молодая?
— Для деревенской — прямо цветочек.
— Подержи-ка, — я говорю и даю ему шоколад.
Снял фартук, вышел туда. Очень симпатичная. И черноглазая — из таких, что может и ножом пырнуть, если обманешь. Очень симпатичная. Больше никого в зале не было; обеденное время.
— Чем могу служить? — я спрашиваю.
— Вы доктор?
— А кто же, — говорю. Она перестала глядеть на меня и озирается. Спрашивает:
— Можно, мы туда зайдем?
Было четверть первого, но я пошел и сказал Джоди, чтобы посматривал и свистнул мне, если старик появится, — он раньше часа никогда не приходит.
— Брось ты это, — Джоди говорит. — Вышибет он тебя под зад коленкой.
— Он до часа не приходит. Увидишь, когда зайдет на почту. Только смотри не проморгай, свистни мне.
— Что ты затеял? — спрашивает.
— Ты давай смотри. Потом расскажу.
— А меня потом не пустишь?
— Тебе тут что? — говорю. — Питомник, черт возьми? Следи за стариком. Я удаляюсь на совещание.
И ушел в заднюю комнату. Остановился у зеркала, пригладил волосы, потом захожу за шкаф с прописями, она там ждет. Смотрит на лекарства, потом смотрит на меня.
— Так, — говорю, — мадам. Какие у нас затруднения?
— Женские, — говорит, — затруднения. — И смотрит на меня. — У меня есть деньги.
— Ага, — говорю. — У вас есть женские затруднения или вы хотите женских затруднений? Если так, вы правильно выбрали доктора. — Ну, деревенские. Сами не знают, чего им надо, а когда знают, сказать не могут.
Часы показывали двадцать минут первого.
— Нет, — говорит.
— Что «нет»?
— Этого у меня нет, — говорит. — Вот в чем дело.
Смотрит на меня. — Деньги у меня есть.
Тогда я понял, про что она толкует.
— Ага, — говорю. — У вас что-то есть в животе, и вы этому не рады. — — Деньги у меня есть, — говорит. — Он сказал, в аптеке продают от этого.
— Кто так сказал?
— Он. — И смотрит на меня.
— Не хотите выдавать имя, — говорю. — Который желудь вам в живот посадил? Он и сказал? — Молчит. — Вы ведь не замужем?
Кольца на ней не было. Но они там, может, и не слышали про кольца.
— Деньги у меня есть, — говорит. И показала мне — в платок увязаны, десять зеленых.
— Что есть, то есть, — говорю. — Он вам дал?
— Да, — отвечает.
— Который? — спрашиваю. Смотрит на меня. — Который из них?
— Один только есть, — говорит. И смотрит на меня.
— Ладно, ладно.
Она молчит. В подвале то плохо, что выход только один — и на внутреннюю лестницу. На часах двадцать пять первого.
— У такой красивой девушки, — говорю.
Смотрит на меня. И деньги начала в платок увязывать. Я говорю:
— Извините, я на минуту. — Захожу за шкаф. — Ты знаешь, — говорю, — как один ухо вывихнул? А теперь рыгнет и сам не слышит.
— Пока старик не пришел, выведи ты ее из задней комнаты, — Джоди говорит.
— Если ты будешь в торговом зале, за что он, кстати, тебе жалованье платит, он, кроме меня, никого не
