полюсами колебалось сердце юноши.
Поль продолжал оставаться самым близким человеком, но пути братьев постепенно расходились: адвокат и моряк, черная мантия законника и шитый золотом офицерский мундир – каждый шел своей дорогой. Часто вечерами Жюль засиживался в библиотеке, пристроившись на краю стола по своей привычке, и исписывая мелким почерком огромные листы бумаги. Из-под его пера появлялись преимущественно трагедии в стихах, но их единственным терпеливым слушателем и почитателем был Аристид Иньяр, товарищ по лицею. Каролина Тронсон – прекрасная Каролина, «роза Прованса» – была, увы, равнодушна к трагической музе Жюля и именовала его произведения «торжественной замазкой». Дядя Прюдан, любитель фарсов, галльских шуток и Рабле, высмеивал молодого поэта и предлагал ему свою помощь, чтобы отнести эти пьесы владельцу «Театра рикики». Только Мари Тронсон, маленькая верная Мари, обливаясь слезами, втихомолку переписывала их в заветную девическую тетрадь.
…Шел последний год пребывания Жюля в лицее. Каждый день, после полудня и вечерами, он работал в конторе отца, и у него уже не хватало времени ни на прогулки по набережным, ни на театр, ни даже на посещения «папаши Бодэна». Только письма Иньяра развлекали юношу. Аристид уже год жил в Париже, где учился музыке у композитора Алеви. Он в самых заманчивых красках описывал столичную жизнь. «Приезжай скорей, – писал он. – Вот город, где действительно можно жить!»
В апреле 1847 года Поль Берн отплыл на шхуне «Лютэн» («Домовой») на Антильские острова, в свою первую навигацию. В том же месяце Жюль Верн выехал в Париж, чтобы держать первый экзамен для получения адвокатского звания. Пироскаф доставил его до Тура, где он пересел в поезд. В те годы железная дорога еще не доходила до Нанта. Юноше было девятнадцать лет; он первый раз в жизни покидал родной город.
Сорок восьмой год
Что ждало молодого Жюля Верна в Париже? Об этом он не мог не думать, раскачиваясь в полудреме на неудобной скамейке крохотного вагончика, похожего на дилижанс, поставленный на рельсы. За окнами бежали тучные поля, пышные зеленые рощи, светлые реки Турэни, Орлеанэ, Иль де Франса. Это было сердце Франции – той Франции, которую он так любил… и так мало знал.
Юность Жюля Верна совпала с удивительной эпохой – великим Сорок восьмым годом, годом первого в мире восстания пролетариата и национальных революций во многих странах Европы. Это был рубеж великого века, ставшего непосредственным предшественником нашего времени. Пока юный Жюль Верн нараспев читал Корнеля, Расина, Мольера, стихи которых наизусть заучиваются во французской школе, упивался строками своего кумира Гюго или мечтал, склонившись над географическими картами далеких стран, вокруг него зрела революция, бушевала Франция – молодая, борющаяся, яростная, но еще не понятая молодым мечтателем из Нанта. Ведь для того, чтобы понять, нужно было раньше увидеть и узнать свою страну.
Воспитанный в маленьком мире острова Фейдо и провинциального Нанта, сын строгого легитимиста мэтра Верна и ревностной католички Софи Верн, урожденной Аллот де ля Фюйе, молодой Жюль Верн слишком мало знал о великой революции, которая потрясла мир несколько десятков лет назад, еще до рождения его родителей, и чье эхо еще звучало на всю Францию, ту Францию, которой он не знал. Да и откуда он мог узнать правду о революции 1789 года? Об этом молчали его воспитатели и учителя, об этом ничего не говорили его учебники, об этом не принято было упоминать в кругу его семьи.
Страна, лежащая вокруг него и летящая назад за окнами вагона, казалась ему вечной и неизменной, за исключением разве смены королей – ведь так утверждали его учебники. За тысячу лет в ней как будто ничего не изменилось, за исключением разве только костюмов. Правда, могучие локомотивы, увиденные им в Эндре еще в детстве, пироскафы, тревожащие его воображение, вот эта железная дорога с ударами колокола на каждой станции, с сигнализацией цветными флагами и огнями, с рожками стрелочников как будто говорили о том, что, кроме дальних материков и бушующих океанов, кроме парусных кораблей и почтовых карет и дилижансов, существует какая-то неведомая ему, еще не открытая страна. Но впечатления эти были так смутны, что юноша вряд ли смог бы их отчетливо сформулировать.
А между тем страна жила и боролась, словно существовала совсем в другом столетии, чем молодой Жюль Верн. Генрих Гейне, живший во Франции в эти годы, писал:
«Я посетил несколько мастерских в предместье Сен-Марсо и увидел, что читали рабочие, самая здоровая часть низшего класса. Я» нашел там несколько новых изданий речей старика Робеспьера, а также памфлетов Марата, изданных выпусками по два су, историю революции Кабе, ядовитые пасквили Корменена, сочинение Буанаротти «учение и заговор Бабефа» – все произведения, пахнущие кровью. И тут же я слышал песни, сочиненные как будто в аду, припевы которых свидетельствовали о самом диком волнении умов. Нет, о демонических звуках, которыми полны эти песни, составить себе понятие в нашей нежной сфере невозможно: надо их слышать собственными ушами; например, в тех громадных мастерских, где занимаются обработкой металлов и где полунагие суровые люди во время пения бьют в такт большими железными молотами по вздрагивающим наковальням. Такой аккомпанемент в высшей степени эффектен, точно так же как и освещение в то время, как живые искры вылетают из печей. Все – только страсть и пламя!..»
Таким был Париж, в который ехал молодой провинциал. Он не знал этого мира, где ковалось будущее Франции и всего земного шара. Но нельзя поверить в то, что до него не доносились хотя бы отзвуки этих песен, хотя бы отблеск этого пламени, – с этим мы, зная всю жизнь и все творчество Жюля Верна, никогда не сможем согласиться, – согласиться с его буржуазными биографами, рисующими нам идиллический портрет страстного, увлекающегося, но, увы, аполитичного юноши.
История говорит нам – и мы должны выслушать ее беспристрастный голос, – что в 1793 году в Нанте чрезвычайно грозно действовал революционный террор, и эхо преданий великой революции не могло еще умолкнуть в ушах простых людей Нанта – рыбаков, матросов, плотников, парусных и канатных мастеров, которые были спутниками детства Жюля Верна. И потом его великим другом, советчиком и воспитателем была литература…
Уже первые романы Купера – «Шпион», «Лоцман», «Осада Бостона», посвященные борьбе американского народа за независимость, против колониализма, не могли не подействовать на воображение мальчика. И это влияние было тем более сильным, что в годы детства Жюля Верна Купер воспринимался почти как французский писатель: он жил почти все время в Париже, одно время был консулом в Лионе. Его романы выходили во Франции многими изданиями, а в Америке его имя было почти неизвестно. И так называемая «школа Купера» именно во Франции получила полное развитие и великолепное завершение в творчестве талантливого Габриеля Ферри, чье влияние на Жюля Верна было глубоким и длительным.
Луи де Беллемар, бывший старше Жюля Верна на девятнадцать лет, сделался писателем очень поздно и совершенно случайно. Еще юношей он попал в Мексику и прожил там десять лет. Занимаясь коммерческой деятельностью, он делал для себя заметки, не придавая им никакого значения. Но по возвращении Беллемара в Париж эти путевые записки так понравились одному крупному издателю, что Беллемар написал на их основе целую серию приключенческих романов, поставив на них свой псевдоним: «Габриель Ферри».
В центре этой серии, где отважные искатели приключений показаны на фоне дикой природы, многоцветной и пышной, как дешевая олеография, находится роман «Косталь-индеец, или Красный Змей». Ее герой, индеец Косталь, гордый своим происхождением, преданный своему народу, обладающий природным умом и необыкновенной храбростью, хотя и не лишенный суеверия, совсем не похож на идеализированных индейцев Купера. Он не противопоставлен белым героям романа, но является смелым и верным союзником республиканцев, уроженцев Мексики, восставших против деспотической власти испанского короля. В этой борьбе народа за независимость и заключается пафос романа. «Да здравствует независимость! Смерть тирану!» – словно против своей Воли восклицает бедный студент-богослов дон Корнелио, присоединяясь к восставшим. Какое юное сердце не дрогнет при этих словах! Пусть Мексика давно стала республикой и испанцы изгнаны, но ведь есть и другие угнетенные народы и деспоты короли…
Но в книге Габриеля Ферри есть и другой, более глубокий пафос: «Быть может, всевышнему снова угодно будет показать, как поднявшаяся из праха и пыли рука наводит ужас на сильных мира сего!» Так говорит Валерио Траяно, скромный погонщик мулов, ставший, волей восставшего народа, полковником революционной армии…
