На миг явилось оставленное за спиной: оскал немца, разрубившая пилотку и кость лопата, он ее так и оставил вошедшей лезвием в чужую голову, вытащить недостало воли.
— Забудь, слышишь? Я приказываю!
За следующим изгибом он нос к носу столкнулся с Друщенковым. Сержант был без каски, без пилотки, в разорванной гимнастерке, с немецким автоматом, взвинченный, точно был под градусом.
— Живой, лейтенант? Приветствую, что живой! Я тебя уважаю.
От него и впрямь шибануло шнапсом. Друщенков локтем прижал, похлопал трофейную фляжку на ремне:
— Не серчай, лейтенант! И я живой! По данному поводу приложился! А флягу у обера с поясу снял, прошило обера очередью…
Не замечая многословия и фамильярности Друщенкова, Макеев как-то по-козлиному тряс подбородком: и он рад видеть живым сержанта, очень рад. Хорошо, если б и остальные во взводе, и в роте, и в батальоне, и во всем полку были живы.
По траншее они затопали вместе: впереди Макеев, за ним Друщенков. Сержант пыхтел, его дыхание словно щекотало шею у Макеева, и это вселяло уверенность: тылы обеспечены, никакой фриц не страшен. И что впереди, не страшило: с погнутым кожухом, с расщепленным прикладом ППШ был все-таки безотказен, диск полный, палец на спусковом крючке, чуть что, резану очередью.
За изгибом траншеи и в окопах валялись убитые немцы, на пулеметной площадке — наш расчет, раскиданный взрывом, у одного станкача оторвана голова, у другого — рука и нога; оба задавлены земляными глыбами. Изувеченный «максим» кособочится на площадке.
Из следующего окопа вышел старик Евстафьев, и ему Макеев обрадовался еще больше:
— Воюем, товарищ Евстафьев?
— Как положено, товарищ лейтенант!
— Целый?
— Тьфу-тьфу, товарищ лейтенант! Не сглазить бы! — В седых обкуренных усах застряла улыбка. Старикан не унывает. Шутит даже.
— Ткачук жив?
— Кажись, товарищ лейтенант, — равнодушно отозвался Друщенков.
— Живой Пилипп, живой, — сказал Евстафьев, не одобряя сержантова равнодушия.
— Пошли, — сказал Макеев. — Рукопашная еще не кончилась. Слышите, вон стреляют… А мы лясы точим…
Он испытывал неотложную потребность оценивать, поправлять, приказывать. Раз подчиненные подле тебя, нужно наставлять их, учить уму-разуму, выражаясь по-военному, командовать. Это Макеев усвоил еще с училища.
— Перемелется — мука будет, — глубокомысленно — к чему? — сказал Евстафьев, и Макеев вспомнил: выразитель народной мудрости.
— Поправочка: немцев перемелем, — сказал Друщенков, заходясь дребезжащим смехом.
— Товарищ лейтенант! — закричал вдруг Евстафьев. — Фрицы драпают!
Немцы перелезали через бруствер, пригнувшись, уматывали от траншеи. Вдогонку им стреляли. Макеев скомандовал Друщенкову и Евстафьеву:
— В ячейки! Огонь по отступающему противнику!
Он протиснулся в заваленный окоп, автомат — на бруствер, очередями — по убегающим немцам. Да, выбитые из траншеи, они убегали. Но не оттого, что несмелы и нестойки. Просто мы смелей и стойче. Не так-то это просто, однако это вопрос другой, им можно заняться на досуге.
— Танк! Справа танк! — Кажется, Фуки. Макеев сперва подумал об этом, а потом уже до него дошел смысл Илькиного крика.
Точно: справа по обороне, утюжа ее, двигался немецкий танк. Откуда он взялся, дьявол? Тот, второй, прорвался, что ли? Как бы то ни было, машина плющила траншею и ячейки, стегала из пулемета по тем, кто высовывался из окопов. Кто-то бросил ей под гусеницу гранату, но граната не разорвалась.
Свинцовая струя прошлась над окопом Макеева, взбив пыль на бруствере. Мотор ревет где-то близко, еще ближе, рядом. Макеев выглянул: танк, вздыбившись, показывая днище, нависал над траншеей. В сознание навечно впечаталось: траки блестят, в их зазорах-насохшая грязь и стебли травы, с днища капает масло. Миг — и танк обрушится всей своей громадой на окоп Макеева. И он обрушился, но Макеев, сжавшись в комок, уже сполз на дно окопа.
Угрожающе задрожала земля, мрак окутал его, дохнула разогретым металлом и маслом, за шиворот посыпались комки; сколько это длилось, он не мог после припомнить, про одно вспоминал: думал в эти могущие стать предсмертными секунды не о матери, не об отце, не о сестренке — о Рае, ей говорил: «Прощай».
Поегозив и посчитав, что русский в окопе раздавлен, танкисты погнали дальше; небо распахнулось над окопом, полевой воздух ворвался в легкие. Полузадохнувшийся, Макеев нашел в себе силы встать на ноги и посмотреть на танк. Пожалел: была бы противотанковая, метнул бы наверняка вслед.
Танк поегозил еще на ячейке, на другой, затем повернул за траншею и здесь провалился в большую яму — ее вырыли для ротной землянки. Соорудить землянку не управились, а яма внушительная, глубокая, ловушкой оказалась. Танк взревывал мотором, молотил гусеницами, вонял газом, но выбраться не мог. Безостановочно и вслепую палил из пулемета. Но, видимо, кончились боеприпасы, и танк умолк. К нему стали подбираться солдаты. Филипп Ткачук вспрыгнул на крыло, набросил плащ-палатку на смотровую щель — ослепил экипаж.
Машину окружили, стучали прикладами о броню:
— Эй, фрицюганы, вылазь!
— Сдавайся, так твою разэтак, откатался!
— Открывайте люк, господа фашисты, не то подожжем, зажарим в мышеловке!
— Чего по-русски шпарите? Им надо по-немецки: битте, дритте!
— Ничего, поймут, ежели вдарить прямой наводкой!
— Не, поджечь забористей!
Ротный кричал, требовал разойтись по окопам, с танком справятся без них. Внезапно в машине вроде бы хлопнули пистолетные выстрелы. Все притихли. Друщенков и Ткачук кое-как приподняли люк, заглянули. Помявшись, Друщенков полез в танк. Минутой позже высунулся из люка, поскучневший:
— Братцы, все трое пострелялись. Либо один всех, либо по очереди. В висок. Из парабеллума…
Друщенков торжественно дарил старшине добытый в танке парабеллум, солдаты разбредались по ячейкам.
Макеев прислушивался: пальба утихала. Немцы отступили, кто уцелел. Атака выдохлась, захлебнулась. Мы выстояли. Значит, победа. Угостившись до смерти, немцы вряд ли снова сюда полезут.
13
Макеев ошибся.
Немцы дали час передышки. В начале его по обороне прошелся командир полка в сопровождении комбата и полковых офицеров. Полковник поглядел на Макеева, как будто не видя его, Ротному сказал:
— Расчищайте траншею, ячейки, ройте разветвленные ходы сообщения.
— Так точно, товарищ полковник! — ответил комбат за Ротного. Тот надменно выпрямился, раздул ноздри.
За оборонительные работы, однако, не принялись. Полевые кухни подвезли перепревший обед. Всеобщее оживление. Стук котелков, кружек и ложек. Ткачук жадно, с чавканьем ел загустевший перловый суп, Евстафьев, расправляя мизинцем кончики усов, вещал:
— Непотребство — жрачкой заслонять белый свет. И вообще, друг Пилипп, суетимся мы, суетимся, а
