мне твою милость из беды выручить.
Странному тому человеку Игнатьева речь, видно, по сердцу. Усмехнулся, слышь, по плечу Игнатия хлопнул. Силён был прадед, а под рукой той, дед сказывал, в мох-от выше щиколотки увяз. Только хотел отвечать, глядь, бегут на них люди, целиком — через кочки барахтаются.
Добежали. Игнатию руки за спину. Только крикнул на них-от спасённый — отстали. Глазами лупают, на Игнатия дивятся. Говорят промежду себя не по-нашему. И спасённый-то с ними неведомо, слышь, на каком языке. Разобрал только Игнатий: «бери» да «бери», а чего — «бери» — понять невозможно.
Повёл их всех Игнатий на поляну, к своей кушне. А там уж людей полно. Кто в русском платье, кто в «каинском». И машины при них дивные, цепи, трёхноги.
Сметил Игнатий в уме — по какой причине все простоволосы стоят, шапки в руках. И дурак догадался бы, что большой, мол, боярин спасённый-то.
Шибко же тут Игнатий сробел. Зверь какой-то ему самый лютый, не страшен, а большого начальства робеет. Думать надо — человек лесной, тихий.
В кушню ладит звать, язык не слушается. Сробел, молча кланяется боярину в пояс. А боярин, слышь, со стариком говорит, смеётся, про беду свою повествует. Старичок этот сивой, дородной и одет, слышь, по- нашему, как архангельцы ходят, в пимах, в совике, в малице.
Оглядел тот, стало быть, старец Игнатия пристально так. Оглядел и спрашивает: «Что, дескать, добрый человек, рыло твоё будто знакомое? Ты откуда, мол, родом?»
Огляделся Игнатий и пал старцу в ноги. Прежний, слышь, тот старец, хозяин его, от кого он смолоду на промысла поручивался, у кого ещё этаким зуйком в услужении был. Был тот его хозяин справедливый, заботливый, прозывался Баженин.
«Батюшка, мол, отец родной. Бог-от где встретиться привёл…»
И старик-то его признал, обнял: «Игната?»
Стал было Игнатий их потчевать, только им недосуг.
«Нам, — говорят, — в Коргубу засветло надобно, ты, мол, дороги туда не знаешь ли?»
«Как, мол, не знать. Это моя же раведенция. Теремок у меня там свой срублен. Не обессудьте, гостями будете, навек счастливым оставите».
И пошли они в Губу вчетвером. Челядь вся там с машинами осталась, обещал им Игнатий дровни прислать. У нас, сам видал, не токмо что зимой, лето всё на дровнях да на жердинах кладь перевозят. Топкая наша сторона, костлявая, никакие, наверно, колёса не выдержат.
Пошли они четверо. Боярин сам, набольший, с ним немчин, аглечкой, какому «бери» всё боярин-то сказывал. После уж Игнатий узнал, что прозванье то было заморское. И Баженин-старик.
Сам-то боярин, такой быстрый, всё от Игнатия выпытывал и насчёт земли, и насчёт промыслов, и чем больше народ питается. Выспросит этак по-нашему Игнатия и аглечкаго кличет: «бери», мол, «бери» — с ним по-чужому. То от Игнатия отстанет, то вперёд убежит. Камень поднимет, разглядывает, аглечкому укажет. А Баженин тем часом себе у Игнатия пытает: как, дескать, Игнатий сюда попал, каково, мол, живётся, отчего, мол, с лица такой сумной, сурьёзный, или горе какое? И не стал перед старцем Игнатий таиться, про своё горе поведал.
— Ладно, — старец ему. — Молись Богу. Счастье твоё. Мы твоё дело обтяпаем.
Усумнился Игнатий. Кряжист, мол, старик-от Клушин, кряжист. По своему, мол, семейному делу и боярина не послушает.
Усмехнулся на это Баженин, поглядел этак сбоку говорит:
— Молись Богу — послушает.
Засветло привёл Игнатий гостей в село, к себе в дом-от. Стал угощать. Ничего, не гнушаются. Боярин-от с старицей шутит этак приветливо. Вынул потом из-за пазухи фляжку и чарочку, выпил сам, долил и Игнатию даёт:
— Ну-ко, спаситель мой, перво-наперво выпей за свой сикурс, а потом, дескать, благодарность тебе поищем.
Ладил было Игнатий отказаться, непьющий я, дескать, да мигнул ему тут Баженин: не серди, мол. Хлопнул Игнатий чарку, дух с непривычки занялся. Крепко же шибко и в нос отдаёт этаким лекарственным. Знаешь, небойсь, чухны хлеб посыпают анисом? Так этакий дух от вина.
— Чарку ты себе на память возьми, — боярин Игнатию. — А теперь проси, чего хочешь. Много, дескать, могу тебе сделать, понимаешь-де, многое. Говори и себя не стесняй. Говори, как перед Господом либо государем. Всё, чего спросишь, сам царь для тебя повелит по моей-де заступе.
Ещё пуще сробел с этих слов Игнатий. Пал боярину в ноги. Однако твёрдо в ответ:
— В голове моей волен ты, боярин, но не в душеньке. Земной тебе поклон, что хлеба-соли моей не гнушаешься, а только обижать тебе меня грех. Не Иуда я какая Искариотская, чтобы за такую помогу с живого человека выкуп просить. Не прими в обиду мои слова, твоя ли, мол, милость в такой беде, простой ли мужик, самой последний, всем бы равно помог. Я, мол, боярин, на Мурман ходил, наши артельные не токмо что своих, а норвегов и немчих от смерти спасали, о жизни своей не думали в бурю. Кабы кто за это награду потребовал, своим бы глаз не казал потом.
Насупил этак боярин брови, глядит на Баженина. А старик Баженин сидит, усмехается: верное слово его, мол, нелестное. Наши православные поморы все-де так поступают.
— А дозволь, мол, мне за него слово молвить?
— Говори, говори, старик.
Только открыл тут Баженин рот, идёт кто-то в сени, ломится без молитвы Господней, шапки не ломает — к столу. Государев-от пристав. Прослышал от баб он, от встречных, про дивных гостей, пришёл справиться — что, мол, за люди, какой веры и звания, по какому, мол, делу:
— Кто, дескать, тут?
Сам-то боярин под образами сидел. Встал он, этак поднялся, к свету поближе, брови насупил, руками о стол опёрся — скрипнул стол-от. Глянул он приставу в рыло, отвечает негромко:
— Кто тут?.. Я!
Ступил было пристав на шаг вперёд, присмотрелся, рот вдруг разинул. А боярин опять чуть погромче, да жёстко так, твёрдо, как железом-от стукнул:
— Кто тут? Я!
Приставу рыло будто извёсткой промазали, пошатнулся, ахнул и пал на колени. А боярин ему этак грозно:
— Я тут. Знаешь меня?
Пополз пристав к нему на коленках, челюстью щёлкает:
— Ба-ба… Батюшко!..
— Встань! — боярин ему. — Встань. За службу твою, за исправность — спасибо. А за то, что к людям в дом ломишься как опричник какой да перед образом шапки не ломаешь, вот тебе другое…
Нашарил возле себя на лавке свою дубинку, этакую перста на четыре, сучки чуть затёсаны, да дубинкой этой пристава вдоль спины. Таково это ладно наметил, пристав аж крякнул:
— Ать!..
А боярин брови опять расправил и к Баженину:
— Что ж ты, старик, продолжай. За него хотел молвить. Молви.
Обсказал ему старец Игнатьево горе. Усмехнулся боярин.
— Только-то? Далеко твоя кралечка живёт?
— Рядом, твои пресветлые очи, в проулочке.
Поглядел тут боярин на прадеда, шапку взял и стол двинул.
— Идём сейчас сватать.
Ладил было Игнатий ему обсказать, что суровый старик Аверьян дерзкий, да боярин опять брови сдвинул:
— Ну?..
Двинулись вон, а из боковушки к ним старица… Бабье дело — ей чёрт не страшен, не токмо начальство. Боярину в пояс:
— Уж казни меня, твоя милость, старуху, а выслушай. Этак в нашем месте сватать не ходят. Это и жениху позор, и невесте бесчестье. Ни убруса-плата, ни образа. Окажи мне, старухе, милость, обрядись,
