это так важно, но теперь… После всего, что здесь случилось, столь отдаленное время…
— Вы имеете в виду времена Иисуса? — спросил Кошка.
— Да. К тому же все эти глупые споры вокруг Иисуса и Владыки правосудия ессеев…
— Но нас-то это не касается, — сказал Кошка. — Мы ищем сокровище, указанное в Медном свитке, а не Мессию ессеев.
— Мы полагаем, — добавила Джейн, — что количество золота и серебра, упомянутое в свитке, превышает 6000 талантов… Сумма огромная, несопоставимая со всеми богатствами Палестины той эпохи… Сейчас она эквивалентна многим миллиардам долларов.
— Потому-то они и не могли просто так испариться, — пошутил я и после небольшой паузы попросил Джейн: — Мне хотелось бы осмотреть палатку Эриксона.
— Я проведу тебя.
Палатка Эриксона находилась рядом с просторным шатром, служившим столовой. В ней стояли раскладушка и складной столик. На раскладушке и на полу валялись одежда, книги, различные предметы — последствия полицейского обыска. Джейн, не отставая от меня, нерешительно вошла в палатку. На столике я заметил фотокопию фрагмента на арамейском.
— Должно быть, его-то и нашел профессор Эриксон, — предположила Джейн. — О чем он?
— Это из Кумрана. В нем действительно говорится о Мелхиседеке… По окончании Истории, после освобождения сынов света, Мелхиседек предстанет покровителем праведников и Верховным судьей последних дней. Мелхиседек — это светоч знаний, Верховный жрец, который будет совершать богослужение, когда произойдет искупление во имя Бога.
— Допустим, но почему Эриксон проявил такой интерес к этому персонажу?
— Этого я не знаю.
Тут мое внимание привлек другой предмет, лежавший у столика. Это был старинный меч из серебристого металла, черный эфес оканчивался чем-то похожим на человеческое лицо… Приглядевшись, я увидел череп. А на самом конце рукоятки находился крест, расширявшийся к краям.
— А это что? — спросил я.
— Это ритуальный меч, — пояснила Джейн. — Эриксон был франкмасоном.
— Правда?
— Ну да, Ари. Не только ессеи придерживаются традиции гностических орденов и религиозной мистики.
— Как думаешь, возможно ли, что Эриксон хотел завладеть сокровищем Храма единственно для личного обогащения?
— Нет, не думаю. Это его не занимало. На, держи, — добавила Джейн, протягивая мне какую-то фотокарточку. — Сохрани, она тебе пригодится.
Затем, пригнув голову, она быстро вышла из палатки.
Возвратившись в свою пещеру после продолжительной ходьбы под заходящим солнцем, когда пустыня уже покрывалась темными тенями, я внимательно рассмотрел фотографию профессора Эриксона, которую мне дала Джейн. Волосы с седыми прядями, темные глаза, бритое лицо, прокаленное солнцем, придавали ему некоторую представительность. Приблизив к фотографии лупу, я смог определить форму морщин на его лбу. Вырисовывалась буква
«Каф» — ладонь, означающая завершение усилия, направленного на обуздание природных сил. Изгиб буквы «Каф» — это знак смирения, готовности к испытаниям и признак отваги. Достижение «Каф» является следствием значительных умственных и физических усилий.
Неожиданно я обратил внимание на одну деталь. Рядом с профессором стоял Йозеф Кошка. Оба они, судя по всему, были едины в этой охоте за сокровищем, которой посвятили себя, производя раскопки в очень трудных условиях. У обоих были сбиты руки: они работали в жару с лопатами, мотыгами, кирками. Профессор, слегка наклонившись, держал в одной руке трубку, а в другой — рулон, похожий на Медный свиток, но серебристого цвета и без древнееврейских букв. Шрифт на нем был готическим, и через лупу я смог прочитать одно слово: ADEMAR. Что бы это значило?
Я прошел в соседнее помещение, где находился бассейн с чистой грунтовой водой, в которой мы совершали ритуальные омовения; мне нужно было очиститься, поскольку я осквернил себя близостью со смертью, с кладбищем, с местом преступления. Довольно глубокий бассейн был вырублен в камне под сводами просторной пещеры, и в него можно было погрузиться с головой, как того требовал наш закон.
Сняв очки и белую льняную тунику, я опустился в прозрачную воду. Мне казалось, что за время пребывания у ессеев я катастрофически худел. Ел я мало, и мышцы под кожей напоминали веточки деревьев зимой. Три раза я окунался, а потом вглядывался в свое отражение на успокоившейся поверхности. Для меня это было единственное зеркало, в котором я мог, хоть и не очень отчетливо, но разглядеть свое лицо. Реденькая бородка, темные завитки тонких волос на голове обрамляли лицо с бледной, почти прозрачной кожей, голубыми глазами и узким ртом. На лбу явственно выделялась буква
«Коф», с которой начинается слово «кадош» — святой. Ее спадающая в вертикаль черточка означает, что в поисках святости можно скатиться в порок.
Я вылез из бассейна, обсох, облачился в белую тунику и направился в Скрипториум, собираясь продолжить начатую работу.
На большом деревянном столе были разложены вороха почерневшей кожи и тексты. Подальше, в стене, имелся узкий проход, ведущий в углубление, где лежали куски ткани, другая кожа, стояли глиняные кувшины, такие высокие, что доставали горлышками до потолка пещеры.
Чтобы успокоить дух, я сел за длинный деревянный стол, за которым обычно работал. Ножичком я принялся скоблить шершавую, плохо поддающуюся поверхность пергамента и скоблил до тех пор, пока пергамент не стал совершенно чистым и гладким.
Я начертил горизонтальные линии, стараясь оставить поля вверху, внизу и по бокам страниц, затем стал писать, располагая буквы по линиям, чтобы строчки были ровными. Структура пергамента должна быть одинаковой и очень однородной. Пергамент, с которым я предпочитаю работать, тонок, но прочен. Когда я пишу, мне нравится ощущать, как мягчеет кожа под моей ладонью, под чернилами и красками. Ведь пергамент — это кожа, жизнь которой продолжается вопреки огню и гниению. Вот почему на нем так долго сохраняется написанное, тогда как медь подвержена окислению. На пергаменте можно писать и вновь писать по ранее написанному, если только вымочить кожу в молочной сыворотке перед тем, как скоблить ее. Такой пергамент, называемый палимпсест, подобен нашей стране, на которой пишется История.
То ли поверхность кожи никак не поддавалась, то ли душа моя была взволнована? Но в моем сознании теснились другие слова, другие мысли. Я никак не мог сосредоточиться на тексте, и цель моя вдруг показалась такой незначительной… Совсем рядом, в Иудейской пустыне, развертывалась драма, и в центре этой драмы была женщина. В моем мозгу навязчиво звучало ее имя. Нажимая на лезвие, я скреб ножичком по коже, чтобы выровнять ее. Я попытался выписать букву, но кожа сопротивлялась, и у меня ничего не получилось. Правая рука соскальзывала, левая слабела.
Мне никак не удавалось избавиться от образа профессора Эриксона, жертвы того странного жертвоприношения. Я думал о том, что говорилось в наших текстах по поводу неисчислимых ударов, наносимых демонами разрушения даже в вечной могиле, о безмерном гневе мстящего Бога, об ужасе и бесконечном позоре, о посрамлении и предании огню целых регионов во все времена, из века в век, из поколения в поколение, о бедствиях, приносимых мраком.
Думал я и об убийце. Был ли он тем злодеем, пособником сатаны, который накинет сеть птицелова на наш народ и истребит всех его соседей? Если это было так, значит, время подходило. Время Конца Света.
