Фрэнсис Скотт Фицджеральд
САМА ПО СЕБЕ
Когда он прошел по палубе в третий раз, Эвелина посмотрела на него. Она стояла, прислонясь к фальшборту, а потом, заслышав его шаги, откровенно повернулась и упорно глядела ему в глаза, пока он их не опустил: так порой делают женщины, чувствуя себя под защитой других мужчин. Барлотто, игравший в пинг-понг с Эдди О’Салливаном, заметил это.
— Ага! — сказал он, оторвавшись от игры, когда незнакомец еще не покинул пределов слышимости. — Значит, тебя интересуют не только немецкие принцы?
— Откуда ты знаешь, что он не принц? — спросила Эвелина.
— Знаю, потому что принц — тот белоглазый, с лошадиным лицом. А этот… — он извлек из кармана список пассажиров, — либо мистер Джордж Айвз, либо мистер Джубал Эрли Роббинс с камердинером, либо мистер Джозеф Уиддл с миссис Уиддл и шестью детьми.
Они плыли на небольшом немецком судне, пять дней тому назад отправившемся на запад из Шербура. Стоял февраль месяц, и море было грязно-серое, подернутое дождевой рябью. Над всеми открытыми участками прогулочной палубы натянули парусину, и даже стол для пинг-понга блестел от влаги.
Тик-пок, тик-пок. Барлотто внешне смахивал на Валентино;[1] с тех пор как он позволил себе дерзость во время румбы, она не любила выходить с ним на сцену. Но Эдди О’Салливан оставался одним из ее ближайших друзей в труппе. Подсознательно она ожидала, что незнакомец сделает по палубе еще один круг, но он больше не появился. Отвернувшись, она снова стала глядеть на море сквозь оконные стекла; вдруг горло у нее сжалось, и она приникла теснее к деревянному поручню, чтобы унять дрожь в плечах. В ушах у нее звенело: мой отец мертв… когда я была маленькой, мы гуляли по городу воскресным утром, я в накрахмаленном платьице, и он покупал себе сигару и вашингтонскую газету и так гордился своей хорошенькой девочкой! Он всегда очень гордился мной… приезжал в Нью-Йорк посмотреть на меня, когда я открывала сезон с братьями Маркс,[2] и всем в гостинице рассказывал, что он мой отец, даже мальчикам-лифтерам. И пускай, ведь это доставляло ему столько удовольствия: наверное, он с юношеских лет ничему так не радовался. Ему бы понравилось, знай он, что я поехала к нему из такого далека, из самого Лондона.
— Партия, — сказал Эдди.
Она обернулась.
— Пойдем-ка разбудим Барни и сыграем в бридж, что ли, — предложил Барлотто.
Эвелина двинулась первой, время от времени совершая пируэты на мокрой палубе, потом, подхлестнутая порывом сырого ветра, запела «Дорогу в Буффало». У двери она поскользнулась, нырнула вниз, еле успев схватиться одной рукой за перила трапа и чудом удержавшись на ногах, — и буквально нос к носу столкнулась с давешним одиноким незнакомцем. Ее рот комично раскрылся; она с трудом восстановила равновесие. Потом мужчина сказал: «Прошу прощения» — по выговору в нем безошибочно угадывался южанин. Прежде чем разойтись, они снова встретились взглядами.
На следующий день, в курительной, незнакомец спросил у Эдди О’Салливана:
— Кажется, вы и ваши друзья играли на лондонской сцене в «Хроническом недуге»?
— Да, три дня назад еще играли. До окончания контракта оставалось полмесяца, но мисс Лавджой вызвали в Америку, так что пришлось закрыться.
— И вся труппа теперь на борту? — Любопытство чужака было ненавязчивым, это был просто добродушный интерес с примесью вежливого уважения к романтике театра. Эдди О’Салливану новый собеседник показался приятным.
— Присаживайтесь, пожалуйста. Нет, здесь только Барлотто, наш красавчик, и мисс Лавджой, да еще Чарльз Барни, продюсер, вместе с женой. Мы уехали почти сразу же, а остальные вернутся на «Гомерике».
— Мне очень понравилось ваше представление. Я ездил по свету, две недели назад очутился в Лондоне — так хотелось чего-нибудь американского, и тут как раз вы.
Часом позже Эвелина заглянула в курительную и обнаружила их там.
— Что это вы здесь прячетесь? — требовательно спросила она. — А кто будет смеяться моим штучкам? Эта банда шулеров внизу?
Эдди познакомил ее с мистером Джорджем Айвзом. Эвелина увидела симпатичного, хорошо сложенного человека с волевым, беспокойным лицом. Тонкие морщинки в уголках глаз говорили о стремлении навязать миру свои правила игры. Джордж Айвз, со своей стороны, увидел довольно маленькую темноволосую девушку двадцати шести лет, горящую энтузиазмом, который нельзя было назвать иначе как профессиональным. Иначе говоря, он не был любительским — таким, какой можно истратить целиком на кого-то одного или даже на группу людей. Временами он овладевал ею столь безраздельно, преображая каждый оттенок выражения, каждый случайный жест, что казалось, будто у нее вовсе нет собственной индивидуальности. Ее рот был сложен из двух небольших вишенок — разлучаясь, они порождали обворожительную улыбку, — а темно-карие глаза были огромны. Не такая уж красавица в общепринятом смысле, она за считанные секунды могла убедить окружающих в обратном. В ее прелестной фигурке таились маленькие железные мышцы. Сейчас она была в черном и, пожалуй, немного чересчур нарядном платье — она всегда одевалась шикарно и немного чересчур.
— Я восхищаюсь вами с тех самых пор, как вы бросились на меня вчера днем, — сказал он.
— Надо же было как-то вас заинтриговать. Что еще делать девушке в море — удить рыбу?
Они сели.
— Долго вы пробыли в Англии? — спросил Джордж.
— Около пяти лет — на меня там спрос. — В серьезные минуты в ее голосе проскальзывала тень британского акцента. — Вообще-то я не умею как следует делать что-нибудь одно: немножко пою, немножко танцую, немножко кривляюсь, так что англичане считают меня выгодным приобретением. В Нью-Йорке нужны специалисты.
Было ясно, что она предпочла бы такую же популярность в Нью-Йорке.
В комнату вошли Барни, миссис Барни и Барлотто.
— Ага! — воскликнул Барлотто, когда им представили Джорджа Айвза. — А она не верила, что вы не принц. — Он положил руку на колено своему новому знакомому:
— Мисс Лавджой искала принца с того самого дня, как услыхала, что он на борту. Мы сказали ей, что это вы.
Эвелина устала от Барлотто, устала от всех них, кроме Эдди О’Салливана, однако ей хватало такта не показывать этого, когда они работали вместе. Она огляделась. Кроме их компании и двух русских священников за шахматной доской, в курительной никого не было: первым классом ехали всего тридцать пассажиров, хотя в нем вполне могли бы разместиться две сотни. И вновь она задумалась о том, какая Америка ее ждет. Вдруг комната стала угнетать ее — она была слишком велика, слишком пуста, — и Эвелина ощутила настоятельную потребность создать вокруг немного отзывчивой суеты и веселья.
— Пойдемте ко мне в салон, — сказала она, вложив в голос весь свой пыл, так что в нем прозвенело свободное, волнующее обещание. — Включим фонограф, позовем судового врача и старшего механика и заставим их играть в покер. Я буду приманкой.
Когда они спускались на нижнюю палубу, она уже знала, что затевает все это ради новичка. Ей хотелось сыграть для него, показать, какую радость она умеет дарить людям. Под причитания фонографа — на нем завели песенку «Ты сводишь меня с ума» — она дала волю фантазии. Она была гангстершей, «марухой», а все путешествие служило единственной цели: заманить мистера Айвза в лапы мафии. С наигранной хрипотцой она обращалась то к одному, то к другому; двух немцев из судовой команды тоже вовлекли в происходящее, и они, плохо понимая английский, тем не менее уловили живость и обаяние этого импровизированного спектакля. Она была Энн Пеннингтон, Хелен Морган,[3] жеманным официантом, явившимся, чтобы принять заказ, — всеми ими по очереди, и все это в такт непрекращающейся музыке.
