Оставь это все, Венеция. Иди и расслабься в ванной, наведи красоту. Роджер сам займется винами, а Кэт накроет стол и поставит цветы. Цветы! Ох, Венни, что бы я без тебя делала? Огромное спасибо.
Лидия порывисто обняла ее, и Венеция доверчиво прильнула головой к ее щеке. Это было то подлинное, чем она так дорожила.
Зайдя в ванную комнату, Кэт добавила в воду гардениевое масло, и вот теперь Венеция, потягивая ледяное шампанское, лежала в теплой ароматной воде. Казалось, она никогда не знала никакого другого душевного пристанища с тех самых пор, когда была еще совсем маленькой. Не знала, пока не встретила Кэт. Одинокое дитя, поступив в Хаскет в свои двенадцать лет, Венеция была не новичком в английских закрытых пансионах. В нежном семилетнем возрасте Дженни впервые поместила ее в допотопную, но престижную школу Бёрч-Хау в центре графства Беркшир. До сего дня Венеция помнит, как в первый раз увидела там общую спальню с железными кроватями, накрытыми розовыми покрывалами из линялого хлопка, на каждом из которых резвились нарисованные медвежата и разные другие зверушки; одно из покрывал было очень старым, разграфленным в клеточку, и ткань его казалась истончившейся от постоянных прикосновений нежных маленьких пальчиков. Девушка вспомнила тянущее ощущение в животе, когда глаза ее, скользнув по отлично натертому, но выщербленному полу, остановились на маленькой, с двумя отделениями, тумбочке, одной из тех, что стояли у каждой детской кроватки, и ожидавшей теперь того, чтобы поступить в полное ее распоряжение. На каждой из расставленных с военной методичностью тумбочек лежали щетка для волос и гребень, а также стояло по оправленной в рамочку фотографии с улыбающейся семейной группой.
Венеция в отчаянии вцепилась в руку Дженни. После трех полных свободы и наслаждения лет, проведенных в школе Монтессори в Малибу, это место казалось тюрьмой.
– Смелее, смелее, дорогая, – твердо сказала Дженни. – Помни, что здесь ты потому, что твой отец – британец, и ты должна научиться вести себя, как настоящая леди. Я не хочу, чтобы кто-либо из моих детей кончил так, как кончает лос-анджелесское киношное отродье. Во всяком случае, будет занятно, вот увидишь.
Семилетней девочке предоставили в полное владение пустую кровать, и Венеция заинтересовалась судьбой той счастливицы, что покинула эту спальню, называвшуюся «Нежность».
– Каждая из наших спален носит имя тех качеств, которые школа надеется привить нам, – с важностью объявила юная проводница, подмигнув Венеции. – Нежность, Спокойствие, Симпатия, Доброта и Скромность.
– А что с ней случилось? – спросила Венеция тоненьким голоском, указывая на освободившуюся кровать, теперь принадлежавшую ей.
– Ох, эта Кандия. Она была обманщица. Приехала ее тетя и забрала домой. А ее семья живет в Гонконге. Думаю, мать захочет оставить там Кандию до тех пор, пока та не подрастет, чтобы поступить в школу для больших. Все наши семьи живут за границей.
Высокие, истинно британские интонации девочки, ее протяжные гласные звучали для Венеции подобно неведомой музыке.
– Ну, вот видишь, – воскликнула Дженни с триумфом в голосе, – я же тебе говорила, что ты здесь не единственная малышка без семьи.
– Ты привезла с собой пони? – вдруг поинтересовалась девочка, чье имя было Люси Хоггс-Маллет. – Большинство из нас привезли их с собой.
– Пони? – Лицо Венеции выразило удивление. Она умела плавать, как рыба, получив свой первый урок в голливудской школе плавания, когда ей исполнился всего лишь год. В полтора года она чувствовала себя в воде в большей безопасности, чем когда стояла обеими ногами на суше. Она победоносно махала Дженни, когда та вместе с другими родителями следила через иллюминатор за успехами своего отпрыска. В пять лет она взяла свой первый урок по теннису, уже зная, как правильно держать ракетку. Она обладала жестким ударом левой и умением не спускать глаз с мяча; ни в школе, ни на Побережье никто не играл в бейсбол так, как она. Но пони! В Малибу, в доме на Побережье, не предусматривалось помещения для пони. Случайные «прогулки на пони» на маленькой ярмарке в Беверли-Хиллз перед тем, как ее закрыли, а на этом месте выстроили больницу и торговый центр – вот и все, что она знала о пони, не больше, чем о лошадях.
– В конце недели получишь пони, – пообещала Дженни. – Какой цвет тебе нравится?
Она спросила так, будто речь шла о выборе цвета материала на новое платье.
– Я не знаю – Венеция находилась в сомнении. Она была вовсе не уверена в том, что ей хочется пони.
– Они ведь, кажется, довольно большие и лягаются?
– Хорошо, только серого не надо, – посоветовала мудрая Люси. – Он сразу вываляется в грязи, и годы нужны, чтобы его вычистить. У меня гнедой, – сказала она с гордостью, – самый лучший цвет.
– Значит, будет гнедой – решила Дженни, убирая с тумбочки Венеции щетку и гребень и ставя свою фотографию в серебряной рамочке, снятую Аведоном для журнала «Вог».
– Нет. – Исполненный неподдельного чувства протеста голосок Венеции оборвался, когда она оттолкнула фотографию. – Нам разрешается держать только один снимок, и я хочу другой.
Девочка поставила снимок, сделанный во время ее последнего дня рождения перед домом в Малибу, на Побережье. Он сопровождал ее с тех счастливых времен постоянно. Дюжина малышей с перепачканными лицами, в шляпах смотрели в объектив фотографа, а группа родителей, случайно попавших в кадр, улыбались на заднем плане.
– Это мой дом, – объявила она доверительно английской девочке, – а вот мои друзья.
– О, ты живешь на берегу моря. Какая прелесть!
То высказанное в простоте великодушие, с каким Люси Хоггс-Маллет признала, что мир Венеции достоин того, чтобы его полюбить, вызвал у той улыбку, и Венеция почувствовала себя лучше. Воспользовавшись удобным случаем, Дженни исчезла, чтобы еще раз переговорить с начальницей школы, а потом, после бурных и быстрых прощаний и поцелуев, уехала. Кроме коротких каникул, Венеция с тех пор больше никогда не жила в материнском доме.
Школа Бёрч-Хаус стремилась воплотить в жизнь добродетели, провозглашенные в названиях ее спален, и пятьдесят населявших их малышек находились в мире низеньких деревянных парт и учебников целый
