Многотомные издания, не говоря уж об отдельных книгах, иностранных классиков выходили у нас космическими тиражами, невозможными на их родине. Поистине для многих иностранных классиков СССР стал второй родиной. То же самое и с современной литературой. Где в мире так издавались и читались Джек Лондон, Бернард Шоу, Роллан, Уэллс, Олдингтон, Стейнбек, Хемингуэй, Фолкнер… Ну, вот правда, с Кафкой мы поотстали от прогрессивного человечества. И что, это большая потеря?.. А кино! Я помню еще немой фильм «Кольцо нибелунгов», который видел в самом начале тридцатых годов, помню комиков Пата и Паташона из каких-то иностранных комедий… Потом шли «Богиня джунглей», «Акула Нью-Йорка», «Королева лесов», «Багдадский вор», «Знак Зорро»… Еще позже — «Огни большого города», «Под крышами Парижа», «Маленькая мама», «Большой вальс»… Чаплин и Дуглас Фербенкс, Мэри Пикфорд и Франческа Гааль, Гарри Пиль и Жан Габен были у нас почти так же популярны, как Игорь Ильинский и Любовь Орлова, Николай Крючков и Марина Ладынина. Помню, даже частушка была:
А итальянский неореализм! Кто запрещал нам смотреть все его фильмы сразу, как только они появлялись?
— Возможно, ты прав, — сказал Кожинов.
— «Железный занавес» был со стороны Запада. На материале науки это убедительно показал недавно академик Алферов. А с нашей стороны был не занавес, а фильтр. Разумный, надежный фильтр, который нужен любому народу, желающему остаться самим собой. К нам приезжали Поль Робсон и Рокуэлл Кент, а наслаждаться воплями Майкла Джексона или завываниями Мадонны гражданин Лужков мог поехать в США за свой счет.
Через несколько дней Вадим позвонил мне и сказал: «Я запомнил твой тезис «не занавес, а фильтр» и обязательно напишу об этом, сославшись на тебя». Увы…
Сейчас я мог бы это дополнить еще и тем, о чем пишет Сергей Куняев в последних главах своей содержательной работы о Павле Васильеве, — о множестве джазов у нас в стране еще в середине 30-х годов. Ведь непуганые телеидиоты постоянно твердят, что джазы были запрещены, за них судили, ссылали, сажали. С.Куняев приводит цитату из «Комсомолки» за 27 октября 1934 года с перечнем: «Джазы Утесова, Ренского, Скоморовского, Березовского, джазы (видимо, гастролировавшие) английский, чехословацкий, женский, даже джаз лилипутов…» А джаз Лундстрема! А частный джаз Цфасмана!.. Автор приводит высказывание концертмейстера Вахтанговского театра тех лет Юрия Елагина: «Ездил Цфасман и его ребята только в международных вагонах. Зарабатывали они бешеные деньги. Вероятно, никто в стране так не зарабатывал. Одевались у лучших портных Москвы… Пользуясь своей популярностью, Цфасман позволял себе невероятные вещи. Например, в Тифлисе в пылу пустяковой ссоры избил начальника городской милиции, заявив при этом: «Такой дряни, как ты, у нас тысячи, а Цфасман — один». Начальник милиции на следующий день приехал в отель мириться, прислав предварительно дюжину бутылок кахетинского… Тогда легче было подписать приказ об аресте маршала или члена ЦК, чем арестовать музыканта из джаза Цфасмана…» («Наш современник»№ 12 2000, с. 198).
…Когда мы разговаривали по телефону последний раз, я сказал Вадиму, что в нашем доме «кожиновские дни»: жена с удовольствием читала его «Тютчева», а я — новые публикации в газетах. Готовился писать о нем статью, в которой собирался кое в чем и поспорить…
Замечательный журналист Виктор Кожемяко, напечатавший в «Правде» и «Советской России» много больших, содержательных, интересных бесед с Кожиновым, сейчас пишет: «Без Вадима Кожинова нам нельзя. Нужно знать его и опираться на него в борьбе за родину!.. Он ведь столько успел сказать! И необходимо в этом сказанном хорошо разобраться. Я буду много писать о его книгах и об этом замечательном человеке». Желаю от души неутомимому Виктору Стефановичу успеха и в этом его очередном благородном намерении. Но хорошо бы, разбираясь в оставленном наследии, поменьше бренчать громкими фразами («Великая, могучая, необоримая сила» и т. п.), а побольше размышлять, анализировать, сопоставлять.
А то ведь что иной раз получается даже не при обращении к наследию, а при живой беседе с широко известным и авторитетным автором. Вот один из них в пушкинские дни взялся по-новому представить нам в стихотворении «Клеветникам России» с детства знакомые строки, обращенные к Западу:
Воображение неопушкиниста поразили слова «под кем дрожали вы», и он разъясняет: «Конечно, Пушкин использует здесь, можно сказать, очень грубый образ, на грани пристойности». Вы догадались, на что намек? Да очень просто: великий поэт, по убеждению толкователя, хотел представить здесь покорение Наполеоном Европы в виде изнасилования несчастной дамы. И толкователь в восторге от этого образа на грани пристойности, ибо он «с одной стороны, почти незамечаемый читателем, а с другой — поразительно точный». Но что это значит — почти незамечаемый? И зачем такой образ нужен в политическом стихотворении, где все остальное предельно ясно? Но образ так понравился неопушкинисту, что он берет его на вооружение: «В неприязни Запада к России заметную роль играл стыд немцев, «дрожавших под Наполеоном», и французов, «дрожавших под Гитлером». Словом, перед нами мировая история в виде эротических картинок из «Плейбоя»… И вот вместо недоуменных слов «Да вы, сударь мой, в своем ли уме?!», мы слышим от журналиста вопли восхищения и радости: ах, как ново! ах, как тонко! ах, как глубоко!.. И эта чушь порнографическокого пушкиноведения пошла гулять по святой Руси в пушкинские дни со «знаком качества», поставленным журналистом, награжденном пушкинской медалью…
У В.Кожинова порой встречаются довольно неожиданные и удивительные для человека такого ума и эрудиции суждения о некоторых писателях и фактах литературы. Так, он писал, что Е.Евтушенко только благодаря стихам о Сталине «сразу же обрел статус «ведущего молодого поэта». Разве это так? Или вот рассказывает: однажды «оказался в кафе ЦДЛ за одним столом с давним близким приятелем Евтушенко Евгением Винокуровым, который известен написанным им в 1957 году текстом песни «В полях за Вислой сонной…» — текстом, надо сказать, странноватым». С Винокуровым в 1946 году мы вместе пришли в Литературный институт с фронта, и все студенческие годы были друзьями: состояли в одном творческом семинаре, ходили на литературные вечера и пирушки, ездили в мою деревню Рыльское, что в Тульской области близ Куликова поля, дарили друг другу книги. У меня есть, пожалуй, все его книги с дружескими дарственными надписями. На «Признаньях» он написал: «Дорогому старинному другу, в память нашей молодости, Тулы и Литинститута, с верою в нашу дружбу, долголетнюю и испытанную, от всей души. Женя Винокуров. 30.Х1.58.» На книге «Музыка» (1964 г.) добавил: «Надо дорожить старой дружбой»…
Винокуров умер в 1993 году… В одном стихотворении, посвященном жене, он писал, что вот наша жизнь уже давно течет спокойно и тихо, вроде бы смешно говорить о любви, «Но… ты уйдешь — и я умру». Это не было перепевом, допустим, Михаила Кузмина:
