методологической (не говоря уже о мировоззренческой) противоположности между прогрессизмом и циклизмом. Ее просто игнорируют, когда истолковывают сорокинский циклизм в духе идеологии прогресса. А потому остается не замеченным и тот радикальный переворот – как мировоззренческий, так и теоретико-методологический, – с которым связано решительное самоутверждение Сорокина-социолога и социального философа на позициях циклизма. К тому же циклизма радикального – отвергающего идею 'Прогресса' даже в диалектически рафинированной версии 'спиралевидного развития', в рамках которой допускаются и отклонения (разумеется, 'временные') от 'генеральной линии' поступательного движения как ('в конечном счете') его необходимые 'моменты'.
Между тем, лишь в контексте именно такого – принципиального и последовательно продуманного – противоположения циклизма прогрессизму можно правильно понять (и по достоинству оценить, чего у нас до сих пор не произошло) сорокинское толкование 'флуктуаций' как 'бесцельных', то есть 'ненаправленных', циклов. Иначе говоря, циклов, которые невозможно ни нанизать на гипотетический шампур прямой 'линии прогресса', ни встроить в воображаемую 'диалектическую спираль', также (якобы) ведущую к его, прогресса, 'конечной цели'. К такому толкованию 'бесцельных циклов' Сорокин подходил в процессе работы над проблематикой 'Социологии революции', к которой его подталкивала знаменательная 'встреча' двух, казалось бы, совершенно разнородных импульсов – практически-жизненного, с одной стороны, и собственно теоретического – с другой. Личный опыт 'переживания и изживания' большевистской революции привел Сорокина к убеждению в ее бессмысленности, поскольку сами ее инициаторы пришли в конце концов к осознанию необходимости реставрировать (хотя и под другими названиями) как раз то, с разрушения чего – 'до основанья'! – они начинали 'мировой пожар'. Это ли не фактическое свидетельство объективной 'бесцельности' российского революционного цикла, в котором отчетливо обозначились две взаимоисключающие, хотя и предполагающие друг друга, фазы – разрушения и реставрации.
Сорокин-социолог, отличавшийся широчайшим историческим кругозором, не мог не попытаться сопоставить российскую революцию с теми, о которых ему было хорошо известно из обширной западной литературы. А это далеко не одна лишь 'Великая французская революция', на которой буквально 'зациклились' все российские революционеры (причем, не одной только большевистской ориентации). В ходе постоянных экскурсов в историю, сопровождавших конкретный анализ феномена большевистской революции, Сорокин и натолкнулся на поразившую его сопряженность двух вполне конкретных фактов. С одной стороны, множественности и соответственно разнообразия революций, имевших место в мировой истории, которые тем не менее не противоречили общему выводу о повторяемости этого социального феномена, а с другой – единообразия двух фаз, отчетливо различаемых во всех без исключения революционных циклах: разрушительной и восстановительной ('реставративной').
Согласно Сорокину, структура каждого из таких циклов, фазы которого оказывались 'безысходно' замкнутыми друг на друга, исключала возможность представить переход от первой из них ко второй как 'линию' или хотя бы 'тенденцию' прогресса. Тем менее он считал возможным рассмотрение такого рода циклов в качестве необходимых (или даже важнейших, как считали марксисты) этапов 'поступательного развития' человечества в целом. Его характеристика революционных 'флуктуаций' как 'бесцельных' или 'ненаправленных' свидетельствовала об именно таком – и никаком ином – их понимании. Хотя революционные “флуктуации” и повторялись в истории множество раз, по убеждению П. Сорокина, эту повторяемость невозможно рассматривать как 'закономерную связь' между ними, тем более, что вообще не имеет смысла говорить об 'исторических законах', которые с такой легкостью (и в таком множестве) 'открывали' социологи ХIХ в.
Смысл сорокинской постановки вопроса заключался в последовательной радикализации альтернативы, которую вообще не замечают некоторые из наших исследователей: или исходить из признания наличия в общественной жизни 'феноменов повторения, колебаний, флуктуаций и циклов', или из (никем еще не доказанного) постулата о существовании, согласно Сорокину, так называемых 'тенденций эволюции' (либо 'исторических тенденций)', 'исторических закономерностей' (либо 'законов прогресса и эволюции', 'законов исторического развития' и пр.), каковые, по его ироническому замечанию, в прошлом веке насчитывались уже 'сотнями' [1, с. 310]. Заостренная формулировка этой альтернативы свидетельствовала о решающем выборе, который сделал молодой автор 'Системы социологии', чье теоретическое возмужание, предполагавшее окончательное освобождение от всех прогрессистски- революционаристских иллюзий, совсем не случайно пришлось на годы российского 'революционного террора', голода и разрухи.
Тем самым имеется больше оснований подчеркивать важность и значимость идеи циклизма как нового системообразующего постулата, определившего общее направление последующей эволюции зрелого Сорокина. В нем предстали сплавленными воедино, с одной стороны, (существенно скорректированное) мировоззрение ученого, а с другой – радикально обновленная версия конкретно-социологической теории, поддающейся операционализации и открытой для эмпирической верификации в каждом отдельном случае. А, кроме того, необходимо обратить внимание на еще один момент, принципиально важный не только с точки зрения значимости для индивидуальной идейной эволюции Сорокина, но и для оценки его значения в гораздо более широком контексте возникновения и развития на Западе 'неклассической' версии социологии, персонифицируемой, в частности, М. Вебером.
Дело в том, что поворот в теоретическом сознании Сорокина в сторону циклизма не был единственным произошедшим в первой половине 1920-х годов. Примерно в то же время наметился стремительно углублявшийся разрыв автора 'Системы социологии' с той версией социологического монизма, отчасти напоминавшей 'социологизм' Э. Дюркгейма (чье влияние он явно испытал), в которой отчетливо прослушивались 'бихевиористски', а временами и 'рефлексологически' окрашенные обертоны, заставлявшие временами подозревать Сорокина в 'слабости' по отношению к вульгарно- материалистическим толкованиям социальных явлений, которые предлагались не только В.М. Бехтеревым, но и И.П. Павловым.
Результатом такого поворота, завершившегося уже к концу десятилетия, стало новое толкование социального феномена, которое можно было бы определить скорее как дуалистическое, чем бескомпромиссно монистическое. Ибо отныне П. Сорокин предпочитал называть социальный феномен социокультурным – определение, которое заключает в себе изначальную двузначность, исчезающую из поля зрения, когда в нем вообще устраняется дефис, не только объединяющий, но также и разделяющий два 'момента' этого понятия, прочно вошедшего в новую версию сорокинской социологии. Но таким образом П. Сорокин сделал решительный шаг на пути введения своей социологии в круг наук о культуре, уже проделанный за два десятилетия до него М. Вебером. В этом (но только в этом) отношении мы можем говорить об одинаковой реакции немецкого и русского социологов на первый 'большой кризис' социологии, результатом которого было, в частности, возникновение и развитие наряду с 'классической социологией' новой 'неклассической', все дальше уклонявшейся от модели 'естественных наук', на которую изначально ориентировалась социологическая классика, превращаясь в гуманитарно ориентированную культур- социологию, предполагающую нерасторжимое единство социального и культурного аспектов исследуемых явлений.
Можно сделать следующие выводы.
1. Необходимо обратить особое внимание на имманентную связь сорокинского понятия флуктуации со смыслообразующими началами новой системы воззрений, которую Сорокин шаг за шагом разворачивает в работах последней трети 1920-х годов и прежде всего, разумеется, в книге 'Социальная мобильность' (1927 г.), где это понятие выдвигается в центр концептуального построения. Такая необходимость подчеркивается парадоксальным фактом, что эта книга, давно уже считающаяся на Западе одной из основополагающих для соответствующей 'отрасли' социологического знания, тем не менее, до сих пор не оценена в более широком масштабе – в качестве существенно важного фрагмента сорокинской, а именно циклистской, версии 'неклассической' социологии. (Имеется в виду социология, отказывающая в научной релевантности таким макрокатегориям 'классической социологии' XIX в. как 'социальный прогресс', 'социальная эволюция', 'социальный закон' и т.п.). Отталкиваясь от понятия флуктуации, которую Сорокин изначально интерпретирует как своего рода 'прафеномен' циклических изменений, характеризующихся отсутствием строго определенной направленности, он последовательно релятивизирует эволюционистски толкуемую дихотомию 'прогресса'-'регресса', осуществляя тем самым прорыв 'по ту
