Решаю организовать людей, сколотить боевую группу. Предлагаю:
— Кто пойдет на прорыв?
Рядом стали моряки. Один, второй, десятый, двадцатый… Образовался небольшой отряд, человек около сорока.
— Ребята! Меня зовут Иваном, — показываю на Иванова, — его Александром. Я буду за командира. Он — за комиссара. Попробуем прорваться на север. Операцию проводим ночью. Сейчас нужно укрыться, сохранить силы для боя…
Немцы начали обстрел берега. Перебежками поднимаемся наверх. Укрываемся за камнями, в воронках. Но снаряды уже рвутся за нашей спиной. Настигают…
Когда наступила темнота, от нашего отряда почти ничего не осталось. Всего несколько человек.
Пошли в сторону Балаклавы, оставляя берег справа километрах в полутора-двух.
Рассвет нас застал в каких-то окопчиках. Измучились мы изрядно. Но прошли, оказывается, не более пяти километров.
Со стороны дороги слышался гул машин.
День отсиделись в окопе. Ночью снова двинулись в путь. Спали по очереди: то я, то Иванов.
Так миновало двое суток.
На рассвете пятого июня я проснулся от боли и криков. На моей руке стоял немец. В мою грудь был направлен автомат…
Обо всем рассказывать долго. Только первый побег не удался. Видел я все: страшный гитлеровский концлагерь, побои, голод…
Бежал снова. В ночь на 15 сентября 1942 года севернее Сталинграда перешел линию фронта…
Иван помолчал, потом добавил:
— Кстати, ты очень выручил меня своей характеристикой… Я понимаю: война есть война. Нужна строжайшая проверка. И меня, естественно, проверяли…
Он улыбнулся:
— Все-таки хорошо, когда в жизни есть друзья.
Я обнял его.
Одиссея капитана Любимова
Война — жестокая стихия. И обстоятельства, которые здесь складываются, порой беспощадны. Особенно для тех, кому выпадает на долю стоять на посту в ситуациях, где гибель человека предрешена почти на все сто процентов.
В первой книге «У самого Черного моря» я рассказывал о том, как был изувечен командир эскадрильи Любимов. Отличный летчик, прекрасный человек. Подбитый в воздушном бою, он приземлился вынужденно, на открытом месте, в степи. Уже на земле фашисты снова атаковали его самолет. Снаряд отрубил летчику левую ногу почти до колена, правую искалечил.
Что же стало с ним дальше?..
Он не хотел и не мог быть страдальцем. Николаю Островскому было не легче. Но не превращал же он жизнь окружающих в ад. Более того, сам не раз оказывался тем, кто поддерживал слабых.
И дело не в примерах. Просто пока билось его сердце, он не мог, хотя бы мысленно, не жить нормальной, полнокровной жизнью человека. Не мог не сражаться, не радоваться, не грустить.
Боль острая, режущая начиналась где-то в верхней половине спины, мгновенно охватывала все тело. Казалось, его рвут раскаленными клещами. Может быть, повернуться — и станет легче? Но повернуться Любимов не мог, как не мог позволить себе и закричать: это была не та боль, которая проходит завтра и послезавтра. А потому нужно было к ней привыкнуть.
И не только привыкнуть — победить.
Любимов ненавидел страдальцев, хотя никогда не оставался безучастен к человеческому горю. Не любил, хотя понимал, что не у каждого человека хватит мужества противостоять боли или той ясной очевидности, что дни твои на земле отмерены уже не годами, а месяцами.
Здесь все зависит даже не от натуры человека, а от его миропонимания.
И вот Любимов вернулся в полк.
Горы просыпались как-то мгновенно. Вот они, еще теплые, в едва посиневшем ореоле. Потом сразу розовые вспышки проходят по вершинам, контрастируются свет и тень, появляются неразличимые ранее оттенки: зеленый, серый, черный, золотой.
В который раз смотрел он на эту игру света, но каждое утро было неповторимым. Вот и сегодня. Багровая вчера на заре вершина сегодня светится почти голубыми тонами.
Но все эти краски не радовали летчика.
Одна мысль не давала ему покоя: увидит ли вновь он небо? Сможет ли он летать?
Продолжение одиссеи Любимова
Любимов не рассказал тогда, по существу, самого главного — того, что началось после его эвакуации в Севастополь.
Во всяком случае, первый вопрос, который он задал, когда очнулся, навестившему его командиру полка Павлову, был — полуутверждением, полупросьбой:
— Я должен летать!.. Мне разрешат летать?..
— Будешь летать, дорогой, будешь, — неуверенно выдавил Павлов.
Глаза Любимова погрустнели.
— Не нужно меня обманывать… Разве без ног полетишь… Я слышал, сестра сказала кому-то: «Отлетался»… Это, наверное, обо мне…
— Это тебе показалось. — Павлов встал с кровати. — Я только что говорил с врачом. До заражения крови не дошло: это была главная опасность. Может быть, — сказал врач, — удастся спасти и раздробленную ногу. Главное сейчас — набраться сил, подлечиться… А там снова в небо.
— Ну, дай бог! — Любимов и верил и не верил. Павлов почувствовал его состояние.
— Вот тебе слово командира полка и просто товарища: выйдешь из госпиталя — получишь истребитель. Новенький…
— Я и на стареньком могу, — счастливо улыбнулся Любимов.
Впрочем, «спокойно набираться сил» никто в госпитале не мог. Слишком не подходили эти мирные слова к тому, что происходило вокруг. Кто из них мог спокойно лежать на койке, зная, как истекает кровью Севастополь, как отчаянно держатся его близкие рубежи!
Скрыть все это от раненых было невозможно: каждый день в палатах появлялись матросы и солдаты «оттуда», с передовой.
Однажды утром капитан-лейтенант с забинтованной головой вызвал сестру.
— Мы — не маленькие, сестричка. Мы — солдаты!.. Мы требуем, чтобы с сегодняшнего дня нам читали сводки, приносили газеты.
В тот день Военный совет Черноморского флота обращался к защитникам Крыма:
«Товарищи краснофлотцы, красноармейцы, командиры и политработники! Врагу удалось прорваться в Крым. Озверелая фашистская свора гитлеровских бандитов, напрягая все свои силы, стремится захватить с суши наш родной Севастополь — главную базу Черноморского флота.
Товарищи черноморцы!
Не допустим врага к родному городу!
Сознание грозной опасности должно удесятерить наши силы. Еще теснее сплотимся вокруг партии…
