Иоганна Алардуса, державшего в своем парижском доме любовницу-еврейку и прижившего с нею кучу детей; таки сожгли — обоих… Видать, вальтерскоттовкого Айвенго рядом не случилось. Или еврейка была недостаточно прекрасной — это, знаете ли, тоже влияет…)
Говоря об 'анахроничности и анатопичности' японской литературы, я имею в виду вот что. Уже который год как я с провожу среди своих знакомых тест: зачитываю отрывки из некой книжки и предлагаю угадать — когда и где это было писано? Обычная реакция — после того, как я наконец сообщаю им правильный ответ: 'Быть того не может!' Для чистоты эксперимента я, конечно, опускаю в тексте имена и термины, что могут послужить слишком уж явной подсказкой; однако поскольку читатель и так уже наверняка понял — о какой стране идет речь, мы сейчас тень на плетень наводить не станем. Итак, оцените…
Возлюбленный, верно, уже удалился. Дама дремлет, с головою укрывшись светло-лиловой одеждой на темной подкладке. Верхний шелк уже, кажется, слегка поблек? Или это отливает глянцем густо окрашенная и не слишком мягкая парча? На даме нижнее платье из шелка цвета амбры или, может быть, палевого шелка-сырца, алые шаровары. Пояс еще не завязан, концы его свисают из-под платья.
Пряди разметанных волос льются по полу волнами… С первого взгляда можно понять, какие они длинные.
В предутреннем тумане мимо проходит мужчина, возвращаясь домой после любовной встречи. На нем шаровары из переливчатого пурпурно-лилового шелка, сверху наброшена 'охотничья одежда', такая прозрачная, словно бы и нет ее. Под легким светлым платьем скользят алые нижние одежды. Блестящие шелка смочены росой и обвисли в беспорядке. Волосы на висках растрепаны, и он глубже надвинул на лоб свою шапку цвета воронова крыла. Вид у него несколько подгулявший.
Возвращаясь от своей возлюбленной, он полон заботы. Надо написать ей письмо как можно скорее, 'пока не скатились капли росы с утреннего вьюнка', думает он, напевая по дороге: 'На молодых ростках конопли…'
Но вдруг он видит, что верхняя створка ставен-ситоми приподнята. Он чуть отодвигает край шторы и заглядывает внутрь.
'Должно быть, с этого ложа только что встал возлюбленный… И, может быть, как я, он сейчас по дороге домой любуется блеском утренней росы…'
Эта мысль кажется ему забавной.
У изголовья женщины, замечает он, брошен широко раскрытый веер, бумага отливает пурпуром, планки из дерева магнолии. На полу возле занавеса рассыпаны в беспорядке сложенные в несколько раз листки бумаги Митиноку, светло-голубые или розовые.
Дама замечает присутствие чужого, она выглядывает из-под наброшенной на голову одежды. Мужчина, улыбаясь, смотрит на нее. Он не из тех, кого надо избегать, но дама не хочет встречи с ним. Ей неприятно, что он видел ее на ночном ложе.
— В долгой дреме после разлуки? — восклицает он, перегнувшись до половины через нижнюю створку ситоми.
— В досаде на того, кто ушел раньше, чем выпала роса, — отвечает дама.
Может быть, и не следовало писать о таких безделицах, как о чем-то значительном, но разговор их, право же, очень мил.
Мужчина придвигает своим веером веер дамы и нагибается, чтобы его поднять, но дама пугается, как бы он не приблизился к ней. С сильно бьющимся сердцем она поспешно прячется в глубине покоя.
Мужчина поднимает веер и разглядывает его.
— От вас веет холодом, — бросает он с легким оттенком досады.
Но день наступил, слышен людской говор, и солнце уже взошло.
Только что он тревожился, успеет ли написать послание любимой, пока еще не рассеялся утренний туман, и вот уже совесть упрекает его за небрежение.
Но тот, кто покинул на рассвете ложе этой дамы, не столь забывчив. Слуга уже принес от него письмо, привязанное к ветви хаги. На цветах еще дрожат капли росы. Но посланный не решается отдать письмо, ведь дама не одна. Бумага цвета амбры пропитана ароматом и сладко благоухает.
Дальше медлить неловко, и мужчина уходит, улыбаясь при мысли, что в покоях его возлюбленной могло после разлуки с ним, пожалуй, случиться то же самое.
Это не 'галантный век' (который тут стандартно приходит на ум лицам, не читавшим прежде 'Записки у изголовья'), а — десятый; и не роман, а, типа, мемуар, non-fiction. А теперь прикиньте: что такое десятый век в Европе хоть Западной, хоть Восточной, в смысле положения женщины… (Замечу: одним из самых весомых аргументов в пользу того, что 'Слово о полку Игореве' на самом деле есть литературная мистификация, считают 'Плач Ярославны': княгиня получилась чрезмерно эмансипированной — под стандарт екатерининской эпохи, когда вещь реально и создана.) Ну а то, что вообще едва ли не вся проза эпохи Хэйан оказалась женской — это просто общее место. Кстати, каюсь — но сам я лишь по прочтении Сэй Сенагон понял, откуда у япониста А.Стругацкого взялись его 'легкомысленные красавицы доны'…
Или вот еще:
Придворный Тайра-но Нобутоки, после того, как уже состарился, рассказывал, вспоминая старину:
'Однажды вечером монах в миру Саймедзи пригласил меня в гости.
— Сейчас, — ответил я посыльному, но, как нарочно, никак не мог отыскать свой халат-хитатарэ. Пока я копался, он снова пришел:
— Может быть, у вашей милости нет хитатарэ или еще чего? — спросил он. — Так сейчас ночь, и велено передать, чтобы вы одевались, как придется. Только поскорее!
В своем поношенном хитатарэ, который носил постоянно, я отправился в гости. Хозяин вышел ко мне с бутылкой сакэ и глиняными плошками в руках.
— Пить сакэ одному, — сказал он, — тоскливо и неинтересно, поэтому я и послал за вами. Только у меня нет закуски. В доме, наверное, все уже спят. Поищите, пожалуйста, сами на кухне: ведь должно найтись что-то подходящее.
Я засветил бумажный фонарик и принялся обшаривать все закоулки, пока на одной из кухонных полок не нашел горшок, в котором было немного мисо.
— Мне удалось найти вот что! — воскликнул я.
— О, этого вполне достаточно! — радостно воскликнул Саймедзи, после чего протянул мне вино, и мы с удовольствием выпили.
— В те времена это делалось так, — добавил при этом старик.'
Воистину так! А ведь 'Записки от скуки' — это уже не легкомысленная эпоха Хэйан, это 14-й век, когда Япония, по всем расхожим представлениям, была уже наглухо застегнутой на все пуговицы безжизненного церемониала… Нет, право же, — прочтя такое, начинаешь несколько иначе воспринимать пелевинского господина Кавабату из торгового дома Тайра!
Короче говоря, хотя в означенных текстах и присутствуют, в должной пропорции, цветущая сакура, заснеженный бамбук и прочий 'национальный колорит', речь в них идет о ценностях именно что общечеловеческих: 'Ни с чем ни сравнимое наслаждение получаешь, когда в одиночестве, открыв при свете лампады книгу, приглашаешь в друзья людей из невидимого мира'. Так что линия эта — на общечеловеческие ценности — берет начало отнюдь не с Акутагавы и Ясудзиро Одзу…
Или вот еще любопытное обстоятельство, особенно четко заметное при сравнении японской литературы с китайской; только для начала позвольте еще пару цитат из нежно любимых мною 'Записок от скуки' (последние, больше не буду!):
У одного человека был 'Сборник японских и китайских песен', переписанных якобы рукой Оно-но Тофу. Кто-то сказал владельцу:
— У меня, разумеется, нет никаких сомнений относительно вашей семейной реликвии, однако вот что
