решался его задать.
Есть у меня такое — иногда мне надо усилие делать, чтобы что-нибудь спросить.
— А что будет с нами?
Как видите, я всё-таки решился.
— Вы вернетесь домой, — сказала черепаха. Так быстро сказала, словно ждала этого вопроса.
— А что будет с Никитой?
— Твой сын забудет обо всём, — сказал Лю. — Но не до конца. Знание об убийстве будет сидеть у него внутри (я зябко повёл плечами), и когда выпадет случай, он не будет сомневаться.
— Ага… — сказал я. Это всё понятно, но не об этом я хотел спросить. — Только… Какой он сейчас?
— Что значит какой? — недовольно спросил председатель. — Это твой сын.
— Да, конечно… Но ведь он вроде взрослел?
— Прости, пожалуйста, — сказала черепаха.
— Да? — повернул я голову и понял, что она обращается не ко мне.
— … я задам вопрос тебе, — продолжала меж тем черепаха.
— Конечно, — сказал мой сын.
— Ты же ведь сам всё это придумал. Это ведь была твоя идея — забрать мальчика. Отчего так вышло?
Стало тихо, и в этой тишине было слышно, как что-то кипит на кухне.
— Не знаю… — медленно сказал сын. — Это сложно объяснить…
Прямо физически было видно, как он мучительно ищет точные слова, растягивая время стандартными оборотами.
— Это просто обида… стена… она не вдруг появилась. Папа её день за днём строил... Прости, папа… из мелочей. Тут накричит, там не выслушает… засмеёт перед гостями.
Господи, подумал я, неужели я всё это делал… то есть буду делать, и увидел, как бармен утвердительно кивает головой, глядя на меня печальными глазами.
— … и никак ему не рассказать о своих проблемах, видно, что для него это всё мелочь и ерунда … чепуха, сынок, не обращай внимания… Вопрос этот дурацкий: в кого ты такой… как будто неясно, в кого… Такая заманчивая была идея… выкрасть себя у своего же отца и сделать себя самому. Уж я-то помню, что мне надо. Себе-то я уж как-нибудь помог бы, верно?
— Папа.
Я обернулся мгновенно. И радость буйною волною прыгнула в моём сердце.
В дверях стоял мой сын.
Мой маленький четырёхлетний сын.
Кажется, я рассмеялся.
Лишь миг спустя я увидел, что он не один, его держит за руку печальная Джоанна.
Я встал на колени, раскинув руки.
— Никита. Сынок.
Мой сын подошел ко мне, и я крепко прижал его к своей груди, вдыхая запах его волос. Как хорошо пахнет голова моего сына. Как я скучал по этому запаху. Как мне будет этого не хватать, когда он станет большой.
Джоанна смотрела на нас, и улыбка дрожала в её блестящих глазах.
— Никита.
Я поднял голову. Бабайка смотрел на нас и улыбался.
— До свидания, Никита, — сказал он.
— До свидания, — сказал мой сын. — Папа, а знаешь, его тоже Никита зовут.
— Да, — сказал я, улыбнувшись вымученно, — знаю.
— Прощай, папа, — сказал бабайка.
— Прощай, сынок.
— Вам пора. Лю вас проводит.
— А ты?
— Я не могу, папа. Боюсь, сердце разорвётся.
Он так и сказал «разорвётся».
— Идём, Григорий.
— Погоди, Лю, — сказал я.
Бедный мой сын.
Я подошёл к сыну, крепко обнял его, и прижал его голову к себе.
— Я люблю тебя, сынок.
— Здесь, — сказал Лю. — Идите и ничего не бойтесь. В конце будет маленькая дверца.
— А за ней?
Лю улыбнулся и не ответил.
Мы шагнули в дверной проём, за которым оказался длинный коридор уходящий во тьму. Никита крепко сжимал мою руку, и мы шли по этому коридору, и темнота постепенно сгущалась вокруг нас.
Я чувствовал себя хорошо и покойно впервые за много-много дней.
Хорошо знать, что даже в самой абсолютной темноте есть маленькая дверца, через которую мы выйдем к свету.
Лес осенний прозрачен, тих и по-своему красив. Даже пригородный, даже такой загаженный, как этот. Хрустят сухие веточки под ногами, мягко проминается под подошвой толстый слой перепревшей хвои.
В обрывчике — нора. Только в норе этой нет уже бабайки, и никто не постучится в дверцу моего стола изнутри. Так что надо идти домой и жить дальше. Интересно, как я объясню всё Оле? Халат этот дурацкий, желтую саблю. Только это сейчас меня почти не волнует. Точнее сказать, совсем не волнует.
Он ведь так и не сказал мне, что любит меня.
Не сказал.
Впрочем, всё не так уж и плохо. Можно считать, что мне повезло — у меня есть немного времени, чтобы это поправить.
