Расставляя колбы в полагающемся порядке, я вдруг заметила листок на краю стола. На нем было что- то написано, причем в немалом количестве. Даже издали было заметно, что строчки расползлись вкривь и вкось, буквы отличаются самой разнообразной величиной, а наклон их весьма произволен. Я с полной уверенностью могла сказать, что это дело не моих рук. Без ложной скромности признаюсь, что мой почерк мог бы стать предметом гордости любого лиценциата или богослова.
Странно.
Давным-давно, когда я появилась в этом доме, магистр Виктредис выяснил, что я умею писать и читать ничуть не хуже его самого, после чего более не прикасался к перу. Теперь, когда в его голову приходила мысль, которая заслуживала увековечивания на бумаге, чародей приходил на кухню или огород, и просил меня подойти в библиотеку. Я покорно кивала головой, оставляла недомытую посуду или недовсполотую грядку и следовала за магистром. Мне полагалось понимать, что светлые мысли являются предметом весьма деликатным и мимолетным. Вот они есть, а вот — фьють! — и нет их. Посуда и грядки могли подождать. Они почему-то никогда 'фьють' не делают.
К счастью идеи в голову к Виктредису приходили не столь часто, чтобы внести серьезный разлад в ведение домашнего хозяйства.
Короче говоря, все рукописи в этом доме, включая списки необходимых покупок и этикетки на микстурах, вышли из-под моей руки.
Итак, я с некоторым недоумением взяла листок и вгляделась в эти ужаснейшие каракули, которые не решилась бы отнести даже к клинописи.
'Милая Каррен!' — с таких слов начиналось письмо — а это, вне всякого сомнения, было именно оно.
Я в полнейшей растерянности почесала макушку, при этом намертво запутавшись в своих собственных волосах. Это меня звали Каррен, Каррен Глимминс, точнее говоря. Но эпитет 'милая', употребленный в связи с моим именем, как-то сбивал с толку. Я, конечно, подозревала, что Виктредис что- то там про меня думает, отмечает и запоминает, но чтобы это вылилось в слова 'милая Каррен'!..
С этой мыслью я уселась на столе, и принялась расшифровывать это поразительное послание. Упоминание моей персоны в первой строчке письма давало мне право на чтение, насколько я могла судить.
Итак, в нем говорилось следующее:
Я дочитала этот манифест свободомыслия, перенасыщенный восклицательными знаками, и старательно скомкала, чувствуя, как начинает бешено колотиться мое сердце. Не хотелось лукавить и говорить, что смысл прочитанного не сразу дошел до меня — я не отличалась тугодумием. Все было предельно ясно. Мой господин сбежал из города под покровом ночи, оставив меня на произвол судьбы. Честно говоря, я никогда ранее не слышала о подобных случаях. Это у высшего общества ренегатство и предательство всех сортов являются довольно распространенными явлениями — политика, комплоты, интриги… Маг-ренегат — это даже звучит внушительно, с намеком на некоторый авантюрный шик, до которого чародеи весьма падки.
Но беглый поместный чародей?..
Глупее отродясь ничего не слыхала. Куда ему бежать? Зачем?!! Так, того и гляди, деревенские бабы побегут от горшков в поисках заколдованных принцев, а мужики забросят покосы с посевными и захотят истребить пару-тройку драконов. Бегство Виктредиса было не просто поразительно, оно являлось абсурдом в чистом виде. Ему некуда было идти, так как в нем не испытывала нужды ни одна живая душа за пределами этого городка, да и местное население не шибко-то признавало практическую полезность магистра.
Восклицать 'Не может быть!' я не стала, так как давно убедилась в том, что данное утверждение является наиглупейшим. Быть может все что угодно.
Целеустремленно я взбежала по лестнице к спальне магистра, что располагалась в противоположном конце коридора от моей каморки, и отворила дверь, не забыв, впрочем, постучать на всякий случай.
Ответом мне, конечно же, была тишина. Кровать была заправлена, впервые за все время моего пребывания здесь.
Я заглянула в платяной шкаф и удостоверилась, что парадная тога Виктредиса — темно-синий бархат хорошего качества, вышивка по краю подола, накрахмаленный до скрипа стоячий воротник — отсутствует. Ну конечно! Стал бы он сбегать в рабочем балахоне, где на животе пятно от марганцовки или в ночном колпаке!.. Бегство — это ведь так драматично. Только парадная тога, выглаженная и надушенная! Небось, еще и расчесался на пробор, и зубы почистил…
Мысленно чертыхнувшись, я вновь спустилась на первый этаж, выбежала во двор и выглянула за ворота, не забыв заглянуть для проформы в опустевшую конюшню. Коня тоже не было. Бедный толстый Парфирс! Он даже не догадывался, что такое галоп!..
Мне живо представилось, как Виктредис в развевающейся парадной тоге, с сосредоточенным и волевым лицом мчится по пустынной ночной дороге, пришпоривая своего жирного неповоротливого коня, и только призрачный свет луны отражается от его лысеющей макушки неясным бликом… Я желчно скривилась и пробормотала короткое ругательство себе под нос.
Дом магистра находился на возвышенности, с которой открывался замечательный вид на мост через реку Липону, полоску заброшенного поля, расстилавшегося за ее излучиной, и старый лес, а также на дорогу из близлежащего городка Эсворда, петлей огибавшей холм и спускавшейся к мосту. Чуть дальше, вниз по течению находилась водяная мельница. За лесом начинались болота Керрега — низина, полностью скрытая густым, клубящимся болотным туманом, от одного вида которого по спине пробегала дрожь.
Я пристально вгляделась в исчезающую за темной стеной леса ленточку дороги, слегка подернутую утренней туманной пеленой.
Она была абсолютно пустынна, чего и следовало ожидать.
Досада и злость, наконец, нанесли сокрушительное поражение моему многострадальному самообладанию, и я изо всех сил врезала ногой по дубовым воротам, вложив в этот удар все низменные чувства, что пробудил во мне магистр своим поступком.
Подлый гад! Мерзавец! Чернокнижник паршивый! Мне оставалось всего десять дней!!!