начались от нервного дрожания организма. Потому что вместо Сашиной мамы в прихожую выплыла собственной персоной ее бывшая работодательница. Так в дурном сне бывает — ждешь одного человека, но вместо него появляется чудище с рогами и змеиной пастью…
— Господи, Надежда… — проговорила совершенно нормальным человеческим голосом «глюк» Елена Николаевна. Хотя и не совсем человеческим. В нормальном человеческом голосе столько удивления не бывает. — Как это… Погоди, но этого не может быть… Это и правда ты, Надежда? Но…
Больше у бывшей работодательницы слов для бывшей подчиненной в лексиконе не нашлось. Слава богу, хоть способность выражать свои эмоции взглядами да жестами осталась. Так и стояла она в дверях удивленным изваянием, пялила на них глаза да руками разводила довольно неуклюже — то от Саши к Надежде, то, наоборот, от Надежды к сыну ладонь тянула. В прихожую тем временем выскочила прехорошенькая пухлая девчонка в стильных джинсиках, очень мило обтягивающих основательные круглые ножки, улыбнулась гостье ласково.
— Здравствуйте! Очень приятно! Я Ольга, Сашина сестра! А вас Надеждой зовут, да? — быстро затараторила она, подходя к Надежде. Оглянувшись на мать, спросила испуганно: — Мам, ты чего? Случилось что-нибудь? — Не дождавшись ответа, снова повернулась к гостье: — Ой, да вы проходите! Нам Сашка про вас все уже рассказал! И как вы его скалкой по голове огрели, и как потом в милицию ходили, и как вас за это с работы уволили… Одни из-за него у вас неприятности, в общем! — Потом, обернувшись снова к матери и страшно понизив голос, прошептала: — Ну мама, ну ты чего… Что это с тобой, в самом деле? Неудобно же…
— Да погоди, Олька. Не тарахти, — шагнул к сестре Саша, слегка приобняв за круглые плечи. — Дай маме в себя прийти. Видишь, она пока осознать не может, кого она в тот день так вероломно обездолила, с работы выгнав… Для тебя ж старалась, глупая! Хотела тебе местечко освободить. Порадеть, так сказать, родному человечку.
— Мам, это что, правда? — округлила и без того круглые глаза Оля. — Что, Надя — та самая, которую ты уволила? Твоя бывшая юристка?
— Ну да… Правда, конечно… — наконец подала голос Елена Николаевна. — Что ж, действительно, так и получилось… Ты ведь в тот день в милицию бегала, да, Надежда? Я помню, как ты задержалась надолго. А я тебя за это, значит… уволила?! Ты моего сына спасала, а я тебя…
— Да, мам, так оно все и было. — Грустно подтвердил ее догадки Саша. — Ты еще в тот день, помнишь, все требовала от меня, чтоб я тебя познакомил со своей спасительницей. Очень уж отблагодарить ее порывалась. Вот, отблагодарила, значит. С работы взашей выгнала.
— А ты что, знал? — тихо спросила Надежда. — Ты знал, что я у твоей мамы работала?
— Нет, не знал, конечно. Откуда? Я вчера только догадался.
— Как?
— А я, знаешь, решил действовать твоими методами, Надь. Ну, то есть тоже праведным сыщиком заделаться, справедливость восстановить… Вот и решил пойти к тебе на бывшую работу, права покачать. Чего это вы, мол, свою бывшую юристку, господа хорошие, так незаконно уволили? Еще судом твоих обидчиков хотел припугнуть, восстановлением на работе…
— А как… Как ты узнал, где я работала?
— Господи, да Ветке твой позвонил, она мне телефончик продиктовала! Вот тут я и обнаружил, что пойти права качать мне надо не к кому-нибудь, а к собственной матушке.
— О господи! Но как же это, Саша… Надежда… — всплеснула руками совсем по-бабьи Елена Николаевна. — Ничего себе, опозорилась перед сыном…
— Ладно, дамы, давайте хотя бы за стол сядем! Чего мы в прихожей стоим, как неродные? Мы с Надеждой с голоду умираем! Мы слишком много пережили за последние дни, и потому нам полагается усиленное белковое питание. Что у нас сегодня припасено для праздничного ужина? Пахнет — умереть от аппетита можно!
— Это я свининку в духовке запекла… — виновато улыбнулась им обоим Елена Николаевна.
— Замечательно. Пойдем, Надежда, есть мамину свининку и пить вино за твое здоровье. И за скалку, подвернувшуюся так вовремя в твои руки. Олька, веди ее к столу, а то она сейчас от страха и смущения в обморок упадет.
Праздник у них получился на славу. Елена Николаевна оказалась на удивление замечательной кулинаркой — кто бы мог подумать. Стол ломился от всяческих вкусностей — искушение какое-то, а не стол. Надежда стеснялась поначалу — очень уж было непривычно видеть свою строгую работодательницу в домашней обстановке. Так и казалось, что она вот-вот взглянет на нее строго, отчитает за что-нибудь. И потому все время вздрагивала, когда та к ней обращалась. В конце концов Елена Николаевна не выдержала и правда взглянула строго:
— Надежда, прекрати немедленно! Ну что ты сидишь скукоженная да приплюснутая вся, как на утренней оперативке? Я и так себя последней тварью неблагодарной чувствую, а ты усугубляешь…
— Ладно, я больше не буду кукожиться, Елена Николаевна. Я постараюсь. Вы же знаете, я способная, — рассмеявшись, вдруг легко проговорила Надежда и запихнула себе в рот с удовольствием сочный кусок свинины. И стала жевать — тоже с удовольствием. Ох, и оторвалась она сегодня на этой свинине! Даже считать не пыталась, сколько проклятых калорий ввалилось в ее организм наглой сытой толпой. А завтра они, эти калории, обязательно устоятся в ней поудобнее, выскочат наружу вновь образовавшимся в самых неподходящих местах жирком… Странно, но думалось почему-то об этом грядущем фигурном безобразии без прежнего страха. Скорее, весело даже думалось. От выпитого вина, наверное. Постепенно она и впрямь перестала «кукожиться», смело вступила в разговор, долго обсуждала с Ольгой ее учебу в родном юридическом, спрашивала про любимых преподавателей. Сестра у Саши оказалась девушкой очень веселой, к тому же еще и болтушкой. Блестела глазами, улыбалась широко и белозубо, всячески выражая Надежде свою симпатию. Саша в основном помалкивал, лишь взглядывал на нее изредка и подмигивал ободряюще — расслабься, мол, Надежда, чего ты, хватит трястись…
А потом Саша с сестрой тактично ушли мыть посуду на кухню, и они долго еще сидели с Еленой Николаевной вместе на диванчике в гостиной. Хорошо так сидели. Посмотришь со стороны — прям две ближайшие родственницы, беседуют себе задушевно. Суровая ее работодательница, утирая круглые горошины слез, то и дело норовивших выскочить из уголков глаз, исповедовалась очень старательно, будто грех тяжкий с души снимала. Да и то, было ей чего порассказать …
— Ты прости меня, Надюша. Прости, что так поступила с тобой некрасиво. Это не я сволочь, это жизнь такая. Я ведь, когда в твоем возрасте была, вообще ни беды, ни заботы никакой не знала. Это потом уж все свалилось на меня такой полной мерой, что хоть волчицей вой…
Судьба у Елены Николаевны, как из ее откровений выяснилось, и впрямь была необыкновенной. Не в том смысле, что яркой да счастливой была, а скорее наоборот, горем до краев переполненной, в котором побарахтаться пришлось бедной женщине очень уж основательно. И долго. И отчаянно. Так побарахтаться пришлось, что взбила она в конце концов твердое масло из жидкой сметаны, как та лягушка из басни. И на поверхность жизненную таки выбралась. Молодец…
А начиналось все в ее жизни так беззаботно! Так же, как и у многих счастливых женщин — семья, школа, институт, замужество… Очень удачное по тем временам было у нее замужество, все кругом говорили. С шикарной свадьбой. Материально обеспеченное. С жилплощадью. И вовсе с ее стороны получалось оно не меркантильное, это замужество. Просто повезло так. А что, бывает. Редко, но бывает, чтоб все сразу — и любовь, и достаток… Даже на работу выходить после декретного отпуска ей не надо было. Муж, будучи большим начальником строительной организации, очень хорошо зарабатывал — правдами и неправдами, конечно. В чем правда, в чем неправда, она и не вникала особо. Муж сказал сидеть дома, она и осталась. А потом еще и второго ребенка родила. И с удовольствием посвятила себя дому и детям, искренне полагая, что это и есть теперь богом и судьбой положенная ей основная задача- функция — тихой домашней клушей быть, хорошей женой да матерью. Очаг семейный блюсти. И так она его свято блюла, в свои тихие домашние дела с головой погрузившись, что не ощутила на себе никаких для наступившего нового времени катаклизмов да переходов, вокруг нее вовсю происходящих и судьбы других людей весьма сильно перетряхнувших. Ну, объяснял ей там чего-то муж про приватизацию и акционирование, ну, нервный стал, раздражительный… Всякое бывает. Муж есть муж. Надежда и опора. Ему все можно. И даже поздно ночью под хмельком возвращаться можно, и в сауну ходить, и в рестораны, и
