первом ряду стоят вцепившись в решетку, у них бескровные, плотно сжатые губы, они глядят перед собой расширенными глазами, в которых нет ничего, кроме абсолютной безнадежности и понимания того, что те из них, кто уже умер — счастливчики, баловни Фортуны. Диркот на мгновение заглядывает в эти глаза и резко отводит взор. Из груди его вырывается короткий хриплый звук — то ли стон, то ли проклятье. На миг Диркоту кажется, что он сам погребен в глубочайшей пучине Ахерона, что черные воды давят на него с чудовищной силой. Что делает он, живой, в этом царстве смерти, несовместимом с самим понятием жизни, где нет воздуха даже на один глоток, на один вздох?
Но и здесь живут. Диркот отворачивается от загона с бестиариями, глядит влево, где, на середине прохода, высится гигантская фигура владельца амфитеатра. Шапка черных, кучерявых волос, маленькие, цепкие глазки и перебитый нос на круглом лице, жирная шея и обширное брюхо — в прошлом Вибий Цинциннат сам был гладиатором. Его собеседники — их трое или четверо — кажутся мелкими по сравнению с Цинциннатом, хотя каждый из них на голову выше Диркота. Они стоят спиной к загону с обреченными бестиариями и озабоченно глядят на вольер, в котором дикий бык раз за разом таранит сотрясающуюся под мощными ударами решетку. Хорошо хоть места в вольере мало для настоящего разбега.
Диркот неслышно проскальзывает за спинами людей Вибия Цинцинната в темный переход. Свернуть налево, еще три ступени вниз и вот он в широком коридоре, по обеим сторонам которого идут открытые входы в куникулы — помещения для гладиаторов под амфитеатром. Коридор темноват, но в куникулы через маленькие окошки, расположенные у самого потолка, проникает дневной свет. Так что можно, минуя двери и заглядывая внутрь, рассмотреть готовящихся к выступлениям гладиаторов — мирмиллонов в гальском вооружении, несущих изображение рыбки на острие шлема, ретиариев, вооруженных сетью и трезубцем, тяжело вооруженных гопломахов, димахеров — специалистов в бое двумя мечами, бестиариев по найму, которые в отличие от несчастных осужденных в загоне вооружены маленькими кирками и пиками.
Кто-то подгоняет снаряжение, кто-то делает выпады мечом, кто-то сидит без движения на скамье, устремив в никуда пустой взор. Из очередной двери до ушей Диркота доносится даже смех. Диркот невольно замедляет шаг и заглядывает в куникул. Группа профессионалов подтрунивает над коллегой: «Должно быть красотой своей покорил ты, Сергиол, знатную Эппию…» говорит под одобрительное гоготание рослый секутор, обращаясь к приземистому, но широкоплечему мирмиллону, все тело которого, состоящее из бугров мышц и сплетения жил, испещрено шрамами. Сергиол смущенно отбивается. На Аполлона он походит отдаленно — седина, отсутствие одного уха и нескольких зубов, морщины и шрамы на обезьяньем лице… Что ж, у патрицианок, особенно у пожилых вдов, могут быть свои предпочтения.
«И две клепсидры не перетекут, как они будут убивать друг друга», думает Диркот, вновь ускоряя шаг и ныряя в последний переход. Снова каменные ступени, на этот раз вверх, и вот он уже в обширном зале. Здесь все еще сумрачно, но все же гораздо светлее, чем внизу, ибо в дальнем конце зала вместо стены прочная решетка, а за ней — арена. В зале суета, идут последние приготовления, снуют туда-сюда рабы, застыли наготове одетые под Харона либитинарии с баграми, которыми они будут уволакивать трупы с арены. А неподалеку от выхода на арену — дверь в сполиарий, помещение, куда они будут стаскивать трупы и смертельно раненых. У входа в сполиарий, куда как раз и направляется Диркот, стоят три гопломаха в полном вооружении, уже готовые к выходу, и ведут негромкую беседу. Они собраны и сдержаны, не делают лишних движений, лишь временами окидывают друг друга быстрыми, косыми взглядами — оценивают форму будущих противников. Они не обращают на Диркота ни малейшего внимания, зато его как бы случайно, но очень сильно толкает проходящий мимо вооруженный мечом раб-конфектор, чья задача — добивать тяжело раненных зверей. Диркот с трудом удерживает равновесие и идет дальше, сделав вид, что ничего не произошло. Однако, услышав за спиной негромкое, но отчетливое: «Vultur!» [1] оборачивается и пристально глядит на раба взглядом, которым смотрит он на многое в этом городе — на дворцы и термы, храмы и акведуки, амфитеатры и цирки — исподлобья. Глаза его подобны двум голубоватым льдинкам и конфектор под этим взглядом теряет заносчивость и быстро отходит, отплевываясь и шепча ругательства. Диркот задерживается на пороге сполиария, глядит на гладиаторов: все так же не обращающих на него внимания, обводит взглядом зал. Теряющиеся в полумраке высокие своды, черные провалы выходов из туннелей и коридоров, каменные ступени и железные решетки. Решетки, камень, полумрак. Все туннели и коридоры ведут сюда, а отсюда выход один — к свету, на посыпанную мраморной крошкой арену, чья белизна пока еще не запятнана алыми, быстро впитывающимися лужами. Да, из этого сумрака выход только один — к свету и смерти под голубым небом и жарким солнцем. И в очередной раз дивится Диркот неестественности бытия в этом последнем перед смертью зале. Как могут эти трое спокойно беседовать, когда истекают, возможно, последние мгновения их жизни? Там, в чреве амфитеатра, во мраке туннелей кажется можно еще задержаться, за что-то зацепиться, затеряться, укрыться от незримой силы, которая выдавливает людей на арену, но здесь уже не остановишься, не задержишься, и жизнь твоя истекает, как тонкая струйка воды в клепсидре. Только камни в этом зале надежны, остальное зыбко и эфемерно, как игра теней, и ускользает подобно сновидению…
Диркот заходит в пока еще пустой и чистый сполиарий, аккуратно ставит корзину на каменную скамью, усаживается рядом, принимая самую покойную позу, в которой можно долго сидеть не шевелясь, и начинает терпеливо ждать. Чему-чему, а терпению за свою долгую жизнь он научился. Вот еще бы научиться и расслабляться. Но чего не дано, того не дано. И точно так же, как в куникулах и коридорах амфитеатра все пропитано густым, давящим мраком смерти, так каждая клеточка тела и души Диркота пропитана ненавистью. Это чувство, как привычная, застарелая боль. О ней можно забыть на какое-то время, можно притерпеться к ней и не ощущать, но она есть всегда.
И, казалось бы, чего вольноотпущеннику Диркоту жаловаться на судьбу? Бывший его хозяин, Мамерк Пилумн, был к нему добр — Диркота пороли всего лишь несколько раз в жизни. Мамерк Пилумн купил Диркота, когда тому было года три-четыре. По каким-то одному ему ведомым признакам Мамерк определил в мальчишке острый природный ум и сызмальства предназначил для более высокой участи, нежели быть просто домашней прислугой. Диркота, когда он подрос, стали обучать не только латыни, но и греческому, и он должен был помогать старому невольнику греку Артемидору разбирать свитки в обширной домашней библиотеке Мамерка, содержащей немало ценных раритетов.
Вся сознательная жизнь Диркота прошла в Риме, родины своей он не помнил. Знал только, что находится она где-то в гиперборейских краях, за землями гариев, носивших черные щиты и красивших лица черными узорами, там, где добывали легкий золотистый камень электрон, сыгравший такую огромную роль в жизни Диркота. Когда Диркот пытался вспомнить самые ранние годы своего детства, в памяти всплывали только какие-то бородатые люди в одеждах из звериных шкур, густые, темные леса и странные пинии, не приземистые и причудливо искривленные, каких много на италийской земле, а высокие, совершенно прямые, чьи медные, звонкие стволы, казалось, подпирали небо.
Откуда-то из этих краев пришел бог Аполлон, покровитель рода Юлиев, которому Октавиан посвятил роскошный храм, выстроенный рядом с императорским дворцом. Только гипербореи называли этого бога Кополо. Они до сих пор ежегодно шлют алтарю Аполлона на Делосе священные дары, завернутые в пшеничную солому…
Кем был бы Диркот, не попади он в Вечный Город? Варваром в звериных шкурах, никогда в жизни не слышавшем о философии мудрой Эллады и не читавшим чеканных строк Лукреция. Даже когда благосостояние Мамерка Пилумна пошатнулось и ему пришлось продать большую часть своих рабов, Диркота это не коснулось. Ему предоставили возможность обучиться ремеслу золотых дел мастера. Его браслеты и фибулы пользовались большим спросом и приносили Мамерку немалый доход. За это, в конечном счете, Диркот и получил меховую шапку вольноотпущенника и стал полноправным римским гражданином…
Почему же остается Диркот чужаком в городе, в котором прожил он почти всю свою жизнь? Почему отвергает его, если ничего другого он не видел? С какого времени обнаружил он, что ненавидит холмы и мостовые Вечного Города? Тогда ли, когда впервые побывал на гладиаторских играх и угрюмо смотрел, как убивают друг друга люди, не сделавшие друг другу никакого зла? Почему, недоумевал он, сражаются они между собой на потеху всей этой сволочи, вместо того чтобы прыгнуть через барьер и славно поработать мечом среди этих орущих, брызжущих слюной красномордых плебеев? До высших рядов им, конечно, не успеть добраться, но хотя бы этих… Ведь все равно смерть…
А может быть ужас, ненависть и отвращение проснулись в нем, когда лет тридцать назад, стоя в толпе на склонах Капитолия, наблюдал он германский триумф Тиберия? Все необычно было для Диркота, в
